Размышляя этак, пан Заглоба весьма вспотел и вовсе впал в дурное расположение духа. Зной стоял невыносимый, давно не ходивший под седлом конь бежал тяжело, к тому же седок был человеком корпулентным. Господи боже, чего бы он сейчас не дал, чтобы сидеть в холодке на постоялом дворе с кружкой холодного пива, чтобы не мотаться по жаре, мчась выжженной степью!
Хотя Богун и спешил, однако привал сделали, потому что жарко было страшно. Коням дали немного попастись, а Богун между тем совещался с есаулами, отдавая, как видно, приказания и объясняя, что кому надлежало делать, потому что до сей поры они понятия не имели, куда едут. До ушей Заглобы донеслись последние слова:
— Ждать выстрела.
— Добре, батьку!
Богун повернулся к нему:
— А ты поедешь со мной.
— Я? — сказал Заглоба, не скрывая досады. — Я ж тебя так люблю, что одну половинку души ради тебя уже выпотел, отчего же не выпотеть и другую? Мы же все равно как кунтуш с подкладкой, так что черти нас, похоже, и приберут разом, что мне совершенно безразлично, ибо даже в пекле, по-моему, жарче быть не может.
— Поехали.
— К чертовой бабушке.
Двинулись вперед, а за ними следом и казаки. Но те шли медленней, так что вскорости значительно отстали, а потом и вовсе исчезли из глаз.
Богун с Заглобой, оба призадумавшись, молча ехали рядом. Заглоба дергал ус, и видно было, что он усиленно работает мозгами, соображая, вероятно, как бы из всего этого выкрутиться. Временами он вполголоса что-то ворчал под нос или поглядывал на Богуна, на лице которого попеременно выражались то неукротимый гнев, то печаль.
«Просто диво, — размышлял Заглоба, — что этакий красавчик девку даже не смог заморочить. Правда, он казак, но ведь и рыцарь же знаменитый, и подполковник, которого рано или поздно, если только он к мятяжникам не примкнет, дворянством пожалуют, что опять же только от него самого и зависит. И хоть пан Скшетуский — достойный кавалер и собою тоже хорош, но с этим пригоженьким атаманом красотой ему не сравниться. Ой, возьмут же они за чубы друг друга, когда повстречаются, ибо и тот, и другой забияки, каких мало!»
— Богун, а хорошо ли ты знаешь пана Скшетуского? — внезапно спросил Заглоба.
— Нет! — коротко ответил атаман.
— Крупный у тебя с ним разговор будет. Я однажды видел, как он Чаплинским дверь отворял. Голиаф это насчет питья. И битья тоже.
Атаман не ответил, и опять оба предались собственным мыслям и собственным огорчениям, вторя которым пан Заглоба время от времени бормотал: «Так-так, ничего не попишешь!» Прошло несколько часов. Солнце покатилось куда-то к Чигирину, на запад, с востока потянул холодный ветерок. Пан Заглоба снял рысью шапчонку, провел рукою по вспотевшей лысине и повторил еще раз:
— Так-так, ничего не попишешь!
Богун словно бы очнулся ото сна.
— Что ты сказал? — спросил он.
— Я говорю, что стемнеет скоро. Далече нам еще?
— Недалече.
Через час и в самом деле стемнело. К этому времени, однако, они уже въехали в лесистый яр, и, наконец, в дальнем просвете блеснул огонек.
— Разлоги! — внезапно сказал Богун.
— Так! Бррр! Знобит меня как-то в яру этом.
Богун остановил коня.
— Подожди! — сказал он.
Заглоба глянул на его лицо. Глаза атамана, имевшие свойство светиться в темноте, горели теперь, как факелы.
Оба долгое время неподвижно стояли у кромки леса. Наконец издалека донеслось лошадиное фырканье.
Это люди Богуна неспешно выезжали из лесу.
Есаул подъехал за распоряжениями. Богун что-то шепнул ему на ухо, после чего казаки опять остановились.
— Поехали! — сказал Богун Заглобе.
Спустя минуту темные контуры усадебных построек, сараи и колодезные журавли сделались видны их взорам. В усадьбе было тихо. Собаки не лаяли. Огромный золотой месяц висел над строениями. Из сада долетал запах цветущих вишен и яблонь, везде было так спокойно, ночь была такая чудная, что не хватало разве, чтобы чей-нибудь торбан зазвучал под окошком прекрасной княжны.
В некоторых окнах еще горел свет.
Оба всадника подъехали к воротам.
— Кто там? — окликнул их ночной сторож.
— Не узнаешь, Максым?
— Никак, ваша милость! Слава богу!
— На вiки вiкiв. Отворяй. А что у вас слышно?
— Все добром. Давно, ваша милость, в Разлогах не были.
Завизжали петли ворот, мост опустился надо рвом, и оба всадника въехали на майдан.
— А слушай-ка, Максым, не затворяй ворота и не поднимай мост, я тут же и уеду.
— Значит, ваша милость туда и обратно?
— Точно. Коней к коновязи привяжи.
Глава XVIII
Курцевичи не спали. Они вечеряли в тех самых увешанных оружием сенях, протянувшихся по всей ширине дома от майдана и до самого сада. Увидев Богуна и пана Заглобу, все вскочили. На лице княгини было заметно не только удивление, но также испуг и недовольство. Молодых князей было двое: Симеон и Миколай.
— Богун! — сказала княгиня. — Ты это к нам зачем?
— Заехал поклониться, мати. Может, не рады?
— Рада я тебе, рада, только приезду удивляюсь, ибо слыхала, что ты в Чигирине за порядком приглядываешь. А кого же нам бог послал с тобой?
— Это пан Заглоба, шляхтич, мой друг.
— Рады вашей милости, — сказала княгиня.
— Мы рады, — вторили Симеон и Миколай.
— Сударыня! — ответил шляхтич. — Правда оно, что незваный гость хуже татарина, но известно также, что, если хочешь попасть в рай, путнику в крове не отказывай, алчущего накорми, жаждущего напои…
— Садитесь же, пейте-ешьте, — сказала старая княгиня. — Благодарствуем, что навестили. Однако ж, Богун, тебя-то я никак не ожидала… Разве что у тебя какое дело к нам есть?
— Может, и есть, — не спеша молвил атаман.
— Какое же? — беспокойно спросила княгиня.
— Своим часом обсудим. Дайте сперва передохнуть. Я же прямо из Чигирина.
— Видать, спешно тебе к нам было?
— Куда ж мне еще спешно может быть, если не к вам? А княжна-доня здорова ли?
— Здорова, — сухо ответила княгиня.
— Хотелось бы на нее взглянуть-порадоваться.
— Елена спит.
— Вот это жаль. Пробуду-то я недолго.
— Куда же ты едешь?
— Война, мати! Времени в обрез. Того и гляди, гетманы в дело пошлют, а запорожцев бить жалко. Разве мало мы хаживали с ними за добром турецким, правда, князюшки? — по морю плавали, хлебом-солью делились, пили да гуляли, а теперь вот враги сделались.
Княгиня быстро взглянула на Богуна. В голове ее мелькнула мысль, что Богун, может быть, решил пристать к мятежу и приехал подбить ее сыновей тоже.
— А ты как собираешься поступить? — спросила она.
— Я, мати? А что? Трудно своих бить, да придется.
— Так и мы рассуждаем, — сказал Симеон.
— Хмельницкий — изменник! — добавил молодой Миколай.
— На погибель изменникам! — сказал Богун.
— И пускай ими палач тешится! — закончил Заглоба.
Богун заговорил снова:
— Так оно всегда на свете было. Сегодня человек тебе приятель, завтра
— иуда. Никому верить нельзя.
— Только добрым людям, — сказала княгиня.
— Это точно, — добрым людям верить можно. Потому-то я вам и верю и потому люблю вас, что вы люди добрые, невероломные…
Голос атамана звучал как-то странно, и на некоторое время воцарилась тишина. Пан Заглоба глядел на княгиню и моргал своим здоровым глазом, а княгиня глядела на Богуна.
Тот продолжал:
— Война людей не питает, а губит, поэтому до того, как воевать отправиться, я и решил вас повидать. Кто знает, вернусь ли, а вы ведь горевать по мне станете, вы ведь мне други сердечные… Разве не так?
— Конечно, так, истинный бог! С малых лет тебя знаем.
— Ты брат нам, — добавил Симеон.
— Вы князья, вы шляхта, а казаком не погнушались, в дому пригрели и доню-сродницу посулили, потому что поняли — нет без нее ни житья ни бытья казаку, вот и пожалели его.
— Не стоит про то и толковать, — поспешно сказала княгиня.
— Нет, мати, стоит про то толковать, ведь вы мои благодетели, а я попросил вот этого шляхтича, друга моего, чтобы меня сыном назвал и гербом облагородил, дабы не стыдно было вам родственницу казаку отдавать. На что пан Заглоба согласие дал, и оба мы будем испрашивать у сейма позволения тому, а после войны поклонюся я господину великому гетману, ко мне милостивому, и он поддержит: он вот и Кречовскому пожалование исхлопотал.
— Помогай тебе бог, — сказала княгиня.
— Вы люди некриводушные, и я благодарен вам. Но прежде чем на войну идти, хотелось бы еще разок услышать, что доню мне отдадите и слова не нарушите. Шляхетское слово не дым, а вы же шляхта, вы князья.
Атаман говорил неторопливо и торжественно, но в словах его слышалась как бы угроза, как бы предупреждение, что надо соглашаться на все, чего он ни потребует.
