Все это не только лишает жизнь в улыбающемся, окутанном зеленью, согретом солнцем городке значительной доли прелести, но и делает пребывание в нем прямо опасным, особенно для европейцев, недавно приехавших с родины.
Сами техасцы страшатся этого смертоносного климата. Богатые люди на время палящей летней жары переселяются за город, за несколько дней он принимает унылый, пустынный вид. Изредка появится на безмолвной улице одинокий пешеход, чаще всадник, но и он, держась теневой стороны, спешит поскорее домой, а то и совсем выбраться вон — туда, к высоким горам, в вольную прерию, где на просторе гуляет сухой, напитанный запахом дикой полыни, горячий ветер.
Около четырех часов дня, в то самое время, как со стороны моря начинает дуть прохладный ветер и несколько освежает застоявшуюся атмосферу города, легкая индейская пирога из коры березы отделилась от северного берега залива и поплыла по направлению к деревянной городской пристани. В лодке были три человека: двое работали широкими веслами, а третий сидел на корме.
Когда пирога остановилась, сидевший на корме быстро встал, оглянулся кругом, как бы желая удостовериться, где он находится, затем одним прыжком выскочил на деревянный помост.
Пирога тотчас же после этого отделилась от пристани и стала быстро удаляться. Ни слова не было сказано между гребцами и пассажиром, которого они привезли.
Этот пассажир, очутившись на берегу, надвинул на глаза широкополую шляпу, завернулся в свое широкое, ярких цветов, сарапе индейской работы и быстрыми шагами направился к центру города.
Через несколько минут он остановился перед довольно большим домом, окруженным содержавшимся в порядке садом. Внешность дома показывала, что хозяин его — человек по меньшей мере состоятельный.
Калитка была приотворена. Незнакомец вошел в нее и затворил изнутри; затем он уверенным шагом прошел через сад, где не встретил ни души, вошел в прихожую, повернул направо и остановился в скромно, но уютно обставленной комнате. Здесь он снял с себя сарапе и шляпу, положил то и другое на кресло, а сам бросился на длинную кушетку и с наслаждением потянулся, как человек, почувствовавший, что наконец-то после долгого и трудного пути он добрался до желанного отдыха, может расправить усталые члены и расположиться как ему угодно. Разлегшись поудобнее, он скрутил сигаретку из маисового листа, высек из кремня огонь огнивом в золотой оправе, которое он достал из кармана, и скоро исчез в облаках синеватого дыма, окружившего его словно ореолом. Откинувшись на спинку кушетки, незнакомец погрузился в то состояние, которое итальянцы называют dolce far niente, испанцы — сиеста, турки — кейф, но для которого в языках более северных, закаленных суровым климатом народов не нашлось подходящего названия по той простой причине, что подобное состояние им неведомо.
Незнакомец едва успел выкурить половину сигаретки, как в комнате появилось новое лицо. Это вновь вошедшее лицо, казалось, не замечало первого, но сделало то же самое: скинуло сарапе, растянулось на кушетке и принялось курить. Но тотчас же вслед за этим на песке садовой дорожки раздался скрип шагов третьего лица, затем четвертого, пятого, и не прошло и часа, как в комнате собралось двадцать человек. Эти двадцать человек беззаботно курили; каждый расположился, как ему казалось удобнее, но ни один из них не проронил ни слова, как будто в комнате не было других лиц, к кому можно было бы обратиться с разговором. Комната мало-помалу наполнялась густым табачным дымом, тянувшимся понемногу в открытые окна. Часы на камине наконец пробили шесть.
Не успел умолкнуть звук последнего удара, как все присутствующие, как бы по данному сигналу, бросили свои сигаретки и поднялись с такой быстротой, какой вовсе нельзя было ожидать от них за полминуты перед тем, судя по их небрежным позам. В то же время отворилась потайная дверь в стене, и на пороге появился человек.
Этот человек был высок ростом, строен и изящно сложен. По-видимому, он был еще очень молод. Бархатная черная полумаска скрывала верхнюю часть его лица. Что же касается его остального костюма, то он ничем не отличался от костюмов других собравшихся: за узко затянутый пояс из шелковых лент были заткнуты пара длинных пистолетов и кинжал.
При появлении человека в маске по собравшимся пробежала словно электрическая искра. Он высоко поднял голову, скрестил на груди руки, надменно откинулся назад и обвел всех долгим, проницательным взглядом, горевшим сквозь прорези в маске.
— Благодарю вас, господа, за вашу точность — ни один из вас не заставил ждать себя. Восьмой раз созываю я вас за этот месяц, и вы каждый раз точно и быстро откликаетесь на мой зов. Благодарю вас от имени отечества, господа.
Присутствующие молча поклонились.
После некоторой паузы человек в маске начал вновь:
— Время не терпит, господа, положение с минуты на минуту становится все серьезнее. Сегодня вопрос уже не о каком-либо отдельном отважном, смелом предприятии: пришел час нанести врагу последний, решительный удар! Готовы ли вы?
— Мы готовы, — ответили все в один голос.
— Подумайте еще раз. Шаг, предстоящий нам, бесповоротен, — продолжал замаскированный незнакомец, и в голосе его послышалась дрожь. — Повторяю, неприятель ожесточился, как дикий рассвирепевший бык, он готов броситься на нас ежеминутно, чтобы растерзать нас. Борьба будет последняя, говорю я, и отчаянная, не на жизнь, а на смерть, и знайте, из ста — восемьдесят шансов против нас.
— Ну что ж, и отлично, — смелым голосом ответил тот, который первым вошел в комнату, — если бы их было даже девяносто восемь, то и тогда все это были бы пустяки.
— Да, я знаю, что для вас-то, Джон Дэвис, это пустяки, — отвечал неизвестный, — так как вы — олицетворение самоотверженности и преданности делу свободы нашей родины. Но, быть может, друзья, среди нас есть такие, которые думают иначе. Я не хочу ставить им это в упрек: можно любить — и страстно любить — свою родину, но нельзя требовать, чтобы все из-за этой любви не колеблясь принесли в жертву ей свои жизни. Мне необходимо лишь знать, на кого я могу безусловно рассчитывать, кто последует за мной беззаветно, у кого будет со мною одна душа, одно сердце. Пусть те, кого страшит идти с нами на то, что должно совершиться сегодня ночью, уйдут. Я пойму это так, что если на этот раз благоразумие и заставляет их воздержаться от участия в нашем деле, то во всяком другом случае, не столь безнадежном и отчаянном, я встречу в них непоколебимую готовность поддержать меня.
Настало продолжительное молчание, никто не пошевелился.
Наконец неизвестный вновь начал говорить, в голосе его слышалась нескрываемая радость:
