— Ксения! Как тебе не стыдно! Здесь же мужчина! — сказал царевич, целуя ее руки.
Девушка ойкнула и мгновенно исчезла в черной глубине, будто провалилась в пропасть. «Ксения? — подумал Маржере. — Дочь Бориса? Вот так дела — царевна милуется с врагом своего отца, с тем, кто приказал убить ее мать и брата!» Однако виду, что догадался, не подал. Напротив, повернувшись в профиль, дал понять, что никого, кроме царевича, не видел.
— Позови Басманова. Он, наверное, уже во дворце, — приказал Димитрий. — Иди, иди, меня сейчас охранять без нужды.
Когда капитан вернулся с Басмановым, который действительно уже сидел на лавке перед опочивальней царевича, тот уже ждал их, будучи полностью одетым. Но лучезарная улыбка, так красившая его, по-прежнему играла на припухлых губах.
— Спасибо, свет Федорыч, за утеху! — сказал Димитрий. — Однако и за дело пора. Сегодня патриарха избирать будем, верного нам. Да и кстати, ничего нового про Шуйского не узнал?
— Узнал, государь, как не узнать. В пыточной трое на дыбе висят. Пришлось ночь не поспать…
— Кстати напомнил. У меня в бане сокровище находится. — Царевич бросил искоса взгляд на Маржере, идущего чуть поодаль. — Надо его понадежнее спрятать. До вечера…
— Не волнуйся, государь. Мишка Молчанов все как надо исполнит.
После заутрени в Благовещенском соборе царевич, поддерживаемый боярами под локотки, направился в Успенский собор, резиденцию патриарха. Здесь собрались все высшие лица Русской Православной Церкви. Духовный собор должен был узаконить противозаконные действия Петра Басманова, который по указанию царевича содрал патриаршьи ризы с Иова без согласия остальных митрополитов. Поэтому сейчас перед Димитрием, сидевшим на высоком троне справа от алтаря, разыграли спектакль, долженствующий облечь царскую волю в законную силу. Сначала Иова, которого и не удосужились привезти из Старицкого монастыря, восстановили в должности патриарха и тут же освободили, учитывая его преклонный возраст и многочисленные болезни, мешающие должным образом исполнять столь высокие обязанности.
Затем столь же единодушно отцы Церкви избрали патриархом рязанского митрополита Игнатия, грека по происхождению, приехавшего в Россию с Кипра. Хоть и славился Игнатий отнюдь не благочестием, а, напротив, пристрастием к пьянству и блуду, однако несомненная заслуга его перед царским престолом заключалась в том, что он первым из высших сановников Церкви, по наущению Прокопия Ляпунова, благословил Димитрия на царство.
Отбыв молебен по поводу избрания нового патриарха, царевич вернулся во дворец и сразу прошел в Грановитую палату, где заседала боярская дума. Усевшись на трон, он обвел сумрачным взглядом притихших бояр.
— Стало мне доподлинно известно, что Васька Шуйский возводит клеветы на меня. Сегодня по моему указу будут повешены два купца, которые на допросе признались, что по наущению этого сучьего кобеля Васьки распространяли они в народе слух, деи, Шуйский больше имеет прав на престол, чем я. Утверждает он ложно, что царевича Угличского точно зарезали и что я не мог спастись никаким чудом!
Бояре сидели насупившись, опустив бороды на посохи, на которые опирались руками. Никто из них не пытался выразить негодования по поводу возмутительных Васькиных слов. Видать, сами они про себя думали так же. «Ну, погодите, сейчас я вам устрою!» — злорадно подумал Димитрий и повысил голос:
— Такая дерзость Васьки для меня, законного вашего государя, крайне огорчительна! И если я не накажу его примерно, народ обидится. Потому приказал я взять Шуйского под стражу и доставить сюда, на мой и ваш суд. Басманов, исполнил ли ты мой приказ?
Басманов поклонился и дал знак стоявшему на карауле Жаку де Маржере. Тот распахнул дверь, и двое дюжих стрельцов ввели Шуйского. Он простерся ниц у самых ног Димитрия. Тот брезгливо коснулся плешивой головы «принца крови» носком щегольского сафьянового сапога.
— Ну-ка, погляди на меня!
Тот, шмыгая носом, послушно поднял свое зареванное, покрытое сетью морщин лицо с кудлатой бороденкой.
— Почто так расстроился, князюшка? — притворно участливо спросил Димитрий. — Али обидел кто?
Шуйский зарыдал в голос:
— Ты прости меня, окаянного, государь-батюшка! Затмение нашло. Видать, бес попутал.
«Батюшка», будучи вдвое моложе, с удовлетворением слушал жалобные причитания. Потом вдруг взъярился.
— Пес вонючий! — вскричал он и ударил носком сапога Шуйского в подбородок так, что тот от неожиданности опрокинулся навзничь.
А Димитрий, в возбуждении соскочив с трона, наклонился над ним:
— С чего бы это ты меня узнать не можешь, своего царевича, а, Васька? На беса не греши! Сам аки бес!
Царевич с силой рванул ожерелье белой шелковой рубахи, так что посыпался жемчуг, и поцеловал нательный крест.
— Узнаешь? Был он у моего старшего брата Ивана, а как он погиб, безутешный батюшка, когда я родился, от радости повесил его мне, новорожденному. Узнаешь?
Не только Шуйский, но и все бояре впились глазами в крест.
— Точно он! Неподдельный! Его еще Димитрий Донской носил! — раздался говор бояр.
Царевич, бросив на них горделивый взгляд, бережно убрал крест и вновь вернулся на трон. Голос его неожиданно увял, и он сказал негромко:
— Многие, ох многие вины на тебе, Василий! Из-за твоей лжи, будто я сам в Угличе на свайку наткнулся и помер, матушка моя по повелению Бориски пятнадцать лет по дальним монастырям скитается. И мои дядья по тюрьмам все эти годы сидели. Как этот грех с себя сымешь?
— Прости меня, батюшка государь! — снова в голос зарыдал Шуйский. — Вестимо, Годунова боялся. Если бы тогда не показал, как он хотел, не видеть бы мне своей головушки.
— Бог простит! — покачал головой Димитрий, и глаза его снова сверкнули злобой. — Но то старые вины. А есть и новые. Показали твои людишки, что сегодня голов лишатся на Красной площади, будто велел ты, Василий, мутить народ, чтобы не меня, а тебя царем выкликнули. Деи, еще не поздно, пока царевич не коронован. Что, скажешь, наговоры?
— Наговоры, государь, наговоры. Никогда и не мыслил…
— Так что, прикажешь твоих людишек сюда привести? Пусть при всех покаются…
— Не надо! — испуганно закрыв лицо руками, тихо произнес Шуйский.
— Не надо! — согласился Димитрий и снова обвел тяжелым взглядом притихших бояр. — Так как решать будем, бояре? И как я матушке своей в глаза гляну, если этот ирод, из-за которого она столько мучений претерпела, будет процветать?
— Казнить собаку! — истерично выкрикнул Богдан Бельский. — Он и мне изрядно насолил!
