— Извините меня за некорректность, Ромэна; но я во что бы то ни стало хотел вас видеть, поговорить с вами. Ромэна, вы не должны уезжать, вы не должны…
Он говорил отрывисто, глухим голосом, и в то же время приближался к мадам Мирмо. Вдруг он попытался схватить ее за руки. Она от него высвободилась, причем ее платье у ворота распахнулось и немного съехало на плечо.
Она отступила на шаг. Он повторял:
— Вы не должны уезжать; я не хочу, чтобы вы уезжали.
Их взгляды встретились. Не шевелясь, они стояли друг против друга. Пьер упрямо твердил:
— Я не хочу, чтобы вы уезжали, Ромэна.
На это приказание Ромэна ответила раздраженным жестом.
— Да вы с ума сошли, дорогой мой! Что значит эта неуместная и смешная сцена? Как, вы врываетесь ко мне, без позволения, и это после того, как я вам писала! Или вы не получили моего письма? Что все это значит?
Пьер де Клерси молчал. Ромэна Мирмо продолжала уже более мягко:
— Полноте, Пьер, не смотрите так. Будьте рассудительным и милым. Хорошо, я не сержусь на вас за вашу некорректность, но только уходите. В любую минуту может войти горничная. Уходите.
Она подошла к нему. Она дружески положила ему руку на плечо. От этого прикосновения он содрогнулся всем телом.
— Нет, Ромэна, я не уйду. Я вас люблю, Ромэна, я вас обожаю, я вас хочу.
Вдруг он умолк, со сдавленным горлом, с пересохшим ртом. Он чувствовал как бы стыд. Скудость слов, которые он произносил, его мучила. Ах, как они жалко опошляли его мысль! В эту минуту, когда он мечтал, что будет убедителен, красноречив, пламенен, он говорил ненужные и нескладные слова. Впрочем, к чему слова? Разве Ромэна не знает его любви? Что ей нужно показать сейчас, так это его волю превозмочь все препятствия, сломить всякое сопротивление, помешать всякому бегству. За этим он и пришел в эту комнату, за тем, чтобы сказать Ромэне, что она будет принадлежать ему, потому что все в жизни принадлежит сильным и властным, и что он из их числа. Да, что сейчас нужно, так это действовать, действовать, действовать!
Чего он ждет? Ромэна Мирмо перед ним. Они одни. Чего он ждет, чтобы схватить эту женщину в свои руки, обнять ее своим желанием, отметить ее своим поцелуем, подчинить ее навеки своей торжествующей воле, овладеть ее губами и телом, взять ее душу и жизнь, дабы она была его, всецело и вечно? Разве он не решил, войдя в эту комнату, пойти на все в отчаянной попытке? Да, а теперь он колебался. Конечно, его решение осталось неизменным, но в этот миг, перед Ромэной, он чувствовал себя как бы парализованным. Им овладело какое-то задыхающееся бессилие. Ромэна казалась ему сейчас далекой, недоступной. Нет, он никогда не решится схватить эти руки, хоть они так близко от его рук; ему никогда не вынести гневного удивления этих глаз; он никогда не дерзнет овладеть насильно этим живым телом, добычей любви и гордыни, которую он поклялся завоевать! Нет, нет, он переоценивал свою смелость!
Сознание, что он слабеет, его ожесточило. Как! Или его воля, его энергия, — которым он так давно безмолвно поклонялся, в ожидании того дня, когда они, в его собственных глазах, сделают его тем, чем он хотел быть, — изменят ему в решительный миг? Или он станет свидетелем позорного крушения самого себя?
При этой мысли от пламенного прилива гордости его брови нахмурились; волна крови залила ему лицо; его руки протянулись вперед, и он резко шагнул к Ромэне Мирмо.
Та поняла опасность и гибко отступила назад. Посреди комнаты стоял широкий стол, за который она и укрылась, и глазами стала искать звонок. Пьер де Клерси заметил этот взгляд. Голос Ромэны Мирмо раздался властно и отчетливо:
— Пьер, вы сейчас же уйдете, или я позвоню.
При этом повелительном требовании Пьер де Клерси опять смутился. Он уперся кулаками о стол, отделявший его от Ромэны. Стол был легкий, и ему ничего не стоило бы его опрокинуть. Может быть, этого простого проявления силы было бы достаточно, чтобы дать его грубости необходимый толчок, и он уже видел, как он хватает Ромэну, как он несет ее на кровать, которая была тут же, в нескольких шагах. Он знал, что он это сделает, что так нужно, но мысли о том, что Ромэна будет от него отбиваться, будет, может быть, кричать, он был не в силах вынести. Он чувствовал как бы глухую потребность объяснить ей предстоящий поступок, воззвать к оправдывающей все любви. Тогда она бы поняла, что это с его стороны не подлость, не низменная западня, не засада. Он медленно выпрямился. Он отнял руки от стола и умоляюще сжал их.
— Я вас люблю, Ромэна; Ромэна, послушайте меня, я вас люблю.
Ромэна Мирмо повела плечами. Ее лицо приняло ироническое выражение, которого Пьер никогда еще не видал на нем и которое причинило ему внезапную боль.
— Вы меня любите, вы меня любите… Но право же, дорогой мой, чем я виновата, что вы меня любите? И это никоим образом не оправдывает вашего поведения по отношению ко мне, которому, повторяю, нет имени.
Помолчав, она продолжала, уже более сухим и резким тоном:
— Вы говорите, вы меня любите? А я вас не люблю, и на этот счет ввела я вас хоть сколько-нибудь в заблуждение? Вы мне ответьте! Видели вы с моей стороны притворство или кокетство? Нет, я вам сказала откровенно. Я вас сразу же предупредила, что не полюблю никого. Я предложила вам быть вашим другом. Но нет, вам нужна не дружба, вам нужна любовь и, точнее говоря, моя любовь! Потому что вы выбрали меня, а мне остается, не правда ли, только сообразоваться с вашим желанием? О, что за эгоизм и что за самодовольство! Это не личный упрек вам. Все мужчины таковы. Из них нет ни одного, который, когда любит, не считал бы себя вправе навязывать свою любовь. По их мнению, мы, женщины, обязаны откликаться на проявляемое к нам чувство, иначе нам грозят самые безумные или самые оскорбительные выходки. Мужчина, который любит, считает для себя все дозволенным. Он любит, и для него это достаточное оправдание. Что делать, если мы другого мнения? Нас любят. Но в самом деле, что такого прекрасного вносит в нашу жизнь любовь, чтобы мы должны были мириться с самым грубым ее натиском? Когда мужчина сказал женщине: «Я вас люблю», — разве он не вправе распоряжаться по-своему жизнью этой женщины, которую он якобы любит? Разве ему не кажется естественным, что она должна стать его вещью, его рабой, что она должна отречься от своей личности, что он может пользоваться ею как ему вздумается? Вы мне скажете, что есть женщины, соглашающиеся на такую сделку, и мужчины, умеющие их к ней принудить. Может быть, но ни я не принадлежу к этим женщинам, ни вы не принадлежите к этим мужчинам. Знаете, дорогой мой, вы меня смешите.
Пьер де Клерси издал глухой стон. Опустив голову, он снова произнес:
