Вот он, секрет, который хранили животные.
Все привычные правила неприменимы: здесь нет туалетов, где можно было бы спрятаться, нет столов, под которые можно залезть, нет дверных проемов и несущих балок, способных удержать крышу. У этих самодельных лачуг прочности не больше, чем у лака для волос легкой фиксации. Хлипкие железные стены стараются устоять, но им нечем ухватиться за землю и держаться, пока не закончится эта тряска.
Я хватаю свой рюкзак и бегу.
Вокруг носятся люди, никто не обращает на меня внимания, пока я, спотыкаясь, пробираюсь через лагерь. Камни, защищающие очаги, разваливаются, и раскаленные угли вылетают в образовавшиеся бреши. Земля настолько сухая, что опавшие листья вмиг занимаются от головешек и ярко разгораются. Мать-природа в своем гневе раскалывает землю, поднимая рваные края расщелины вверх. Разбитые пикапы, словно смертоносные кегли, давят между собой тела. Мир превратился в движущуюся мешанину людей и металла. Крики боли дополняют какофонию, когда ослы, понимая, что им не удается устоять на расходившейся земле, бросаются спасать себя бегством.
Все мы бежим, хотя на самом деле бежать нам некуда. От этого не убежишь.
Внезапно земля прекращает содрогаться в затаившей дыхание ночи.
— Янни! — зову я.
Рядом на земле лежит женщина. Я протягиваю ей руку. Она изранена, лицо в крови, но сейчас я ничем не могу ей помочь. Другая женщина похожа на неудавшийся трюк фокусника — ее тело разрублено надвое листом гофрированного железа. Ей тоже нельзя помочь.
Янни, словно марионетка, распластался на капоте пикапа. Упавшее дерево прижало его к решетке радиатора. Нет больше того мальчика, который хотел быть взрослым. Теперь он снова ребенок, его губы дрожат, по лицу катятся слезы.
Я бегу к нему, ничего не могу с собой поделать. Но не в моих силах освободить его тело. Нет никакой возможности отделить ребра мальчугана от исковерканного хромированного металла.
— Привет, парень, — говорю я, стараясь не захлебнуться собственными слезами, — как дела?
Он даже не пытается улыбнуться.
— Хочешь сигарету?
Трясущимися руками я лезу в карман его рубахи, скручиваю бумагу вокруг тонкой полоски табака, как он обычно делал. И хотя это не очень полезно для меня и моего ребенка, я втягиваю в себя воздух, пока конец самокрутки не разгорается ярко-красным огоньком, и затем всовываю ее между его губ.
Дым сочится изо рта Янни. У него нет сил, чтобы глубоко наполнить им легкие и задержать дыхание, и он мелко и быстро пыхает, пока сигарета не падает на землю. Дымная лента накручивается мне на руку, когда я поднимаю ее и опять даю ему.
— Я умру?
Мне не хочется ему лгать, но слова правды слишком ранят, чтобы произнести их вслух.
— Нет, малыш, ты только уснешь.
Он медленно кивает.
— Я умру.
— Когда-нибудь мы все умрем.
— Сегодня. Где моя мать?
Слезы наворачиваются на мои глаза. Мне отсюда видно его мать, охваченную огнем и неподвижную.
— Она с твоими братьями и сестрами.
— Хорошо.
Между деревом и автомобилем нет места, чтобы я могла протиснуться к нему поближе, обнять его и утешить. Все, что я могу, — это дотянуться и взять его ладонь в свою. Кончики пальцев Янни холодные как лед, но тепла моего тела недостаточно, чтобы его растопить.
— Это всего лишь дурной сон. Когда ты проснешься, увидишь, что ничего этого не было.
Я кусок дерьма — лгу умирающему ребенку.
— Ты знаешь песни?
— Да.
— Спой, пожалуйста.
В укромном уголке своей памяти я отыскиваю песню, которую мне пела мать: о девушке из долины, взывающей к своему возлюбленному, умоляющей не забывать ее и не покидать. Я пою и плачу.
В глубине снова задвигались плиты земной коры, наползая одна на другую. Огонь разбегается во все стороны, взбираясь на сухие деревья с прытью пожарных, поднимающихся по лестницам. Выше и выше взбегает он, пока не охватывает кроны целиком, — и вокруг становится светло как днем. Те постройки, что до сих пор уцелели, теперь рушатся, с безразличием сминая людей и их имущество, находящихся внутри. Там и тут мелькают темные головы, все пытаются спастись. Матери зовут своих детей, мужья — жен. Земля пришла в движение, и она не знает милосердия. Я крепче сжимаю руку Янни и продолжаю петь.
Языки пламени лижут грузовик на дальнем краю лагеря, прокладывая поцелуями путь на самый верх металлического тела, словно искусный любовник. Выше, выше, пока ночь не взрывается. Огненный шар распускается подобно цветку, ослепляя белым светом, его лепестки раскрываются все шире и шире, а потом все сворачивается в точку, из которой он родился.
Мое лицо сухое, кожа туго натянулась. Пятна в глазах постепенно тают, и перед моим взором предстает тусклая картина совершившейся катастрофы. Тела, неподвижно лежащие, и тела движущиеся.
Краем глаза вижу что-то ползущее. Когда я быстро поворачиваю голову в эту сторону, оно исчезает. Мое тело вдруг охватывает холодное онемение. В глубине души я знаю, что это, и, если бы мое сердце не ушло в пятки, оно бы сейчас стремительно летело туда сквозь все мои органы. Швейцарец все еще жив. Он пережил землетрясение и теперь выбирается отсюда.
Но это невозможно. Он пластом лежит на койке, находясь между жизнью и смертью. То, что я видела, — призрак.
Рука в моей ладони обмякла. Мои пальцы все поняли раньше меня.
Голова Янни падает на его раздробленную грудь. Никаким пением мальчика уже не вернуть к жизни. Холод струится по моим жилам. Со временем придет злость, но сейчас нужно сохранять спокойствие, оставить это место у себя за спиной и двигаться на север.
Но сначала надо убедиться.
Призрак Лизы следует за мной по пути к лачуге. Мое предыдущее виде́ние — всего лишь шутка, которую со мной сыграли ночь, стресс и страх, а швейцарец по-прежнему здесь, в болезненном забытьи. Но что-то изменилось. На месте его раны тонкий бледный и кажущийся давним шрам, в то время как должен быть толстый розовый рубец.
То, что было новым, слишком быстро стало старым. И это неправильно.
На этот раз я решительно беру подушку в руки. Несмотря на все смерти, на все разрушения и потери, я по-прежнему считаю, что мир станет лучше без этой одной жизни.
Его тело приходит в напряжение, не в силах найти кислород в ткани подушки. Его кулаки сжимаются, ногти вонзаются в ладони. Секунду организм швейцарца борется за жизнь, потом все прекращается. Последний выключатель его жизни нажат.
Свет гаснет.
Конец.
Земля снова вздрагивает под моими ногами, гремит, качается. Нужно идти. Нет времени проверить, мертв ли швейцарец на этот раз. Довольствуюсь отсутствием пульса. Проверять дыхание зеркальцем уже некогда.
Я повторяю себе, что сделала это ради Лизы и остальных, но под ложью шевелится правда: это не месть, это мера безопасности. Наградой за это мне будет маленькое черное пятно на душе.
Я убила человека. Я убила человека, и меня это не беспокоит.
Спокойно продеваю руки сквозь ремни рюкзака и прокладываю себе путь через мертвых и умирающих. Тут осталось еще достаточно живых, чтобы помочь тем, кто в этом нуждается. Я тут не нужна. Мое место где-то не здесь.
Я провожу ладонью по глазам и пытаюсь убедить себя в том, что они остались сухими.
Я убила человека, и меня это не беспокоит.
Часть третья
Глава 18
Тогда
Это делает Моррис, я знаю, она постоянно подстраивает так, чтобы я оставалась с Ником. Она вбила себе в голову сумасшедшую идею, будто любовь и романтика могут процветать в этом гибнущем мире, будто смерть — своего рода эмоциональное удобрение. Когда я высказываю свои соображения, она отмахивается.
— Мы все выкладываем Нику свои проблемы, а ему некому рассказать о своих. Это, я считаю, не очень правильно, не так ли?
Я изображаю возмущение: кладу ладони на стол, наклоняюсь вперед. За этой позой я прячу свои чувства.
— Так ты назначила меня психотерапевтом Ника? Боже мой, я была всего лишь уборщицей. Я совершенно ничего не знаю о психотерапии.
Она пожимает одним плечом. Женский жест под унисекс-формой.
— Ты посещала сеансы психотерапии.
— Я и на самолете летала, но это не делает меня пилотом.
— Просто выслушай парня. Наступили очень мрачные времена, друг мой. Сейчас даже самые крепкие нуждаются в плече, на которое можно опереться.
Сейчас
Я дала ослице имя Эсмеральда. Просто так, без причины. Ей идет. Не знаю почему, но, когда я произношу его, это имя так же легко к ней пристает, как надевается любимый свитер в холодный день.
Эсмеральда, при всей капризности, присущей ее собратьям, идет со мной по собственной воле. Наверное, она знает, что где люди, там и еда. А может, я ей понравилась и она нуждается в компании. Или, возможно, ей хочется, чтобы была хоть какая-то цель.
