Писатель Лоринков давно уже ничего не пишет. То ли дело, когда он был не писателем, а человеком, который просто много писал. Зато он запускает воздушного змея, — на том самом холме, на котором сидел, глядя президентские на кортежи, склонив голову в прицеле снайпера внутренних войск. Змей трепещет. Под ним, раскинув руки, суетливо бегает сын писателя Лоринкова, которому очень хочется запустить змея самому, но он еще чересчур мал, придется просто посмотреть и потерпеть. Теперь держи. Змей поднимается, медленно, — как человек, который после падения становится на ноги, — и взмывает. Сын держит леску. Писатель Лоринков страхует, и глядит на сына. Думает, что люди не становятся со временем лучше или хуже, слабее или сильнее, умнее или глупее. Единственное, что меняется, то всего лишь размеры тела. Мы становится больше, а потом, к старости, снова уменьшаемся. Это всё. Возраст играет с нами, как мальчишки с лягушкой и соломинкой. В остальном мы не меняемся, думает Лоринков, которого не узнают однокурсники по университету, настолько он изменился и так повзрослел за каких-то десять лет. Откуда-то снизу карабкаются человек пятнадцать, которые тащат парашют с мотором. Модная в этом году забава. Лоринков морщится, потому что любит бывать с сыном наедине: испытывая чувство необъяснимой для него самого жалости при виде детской спины, он позволяет мальчишке побыть собой и тот, оторви-и-выбрось, странным образом, затихает. Глядит внимательно. На холме обычная история. Общечеловеческая. Младший держит змея. Старший страхует. Писатель Лоринков думает еще, что история — слепая. Что она не ведет к какой-то точке, к кульминации какой-то, и что мы сами эту кульминацию себе позже выдумываем; для времени же, решает писатель Лоринков, остановок нет. История не вела Александра к Гавгамелам. Для нее Гавгамелы такой же миг, как день до них, или сто дней спустя. Для времени любой значимый для нас день — песчинка из миллионов на пляже. Значит, время не следит за нами, думает писатель Лоринков, следя за змеем. Как река не следит за поднятым течением песком. Лоринков глубоко вздыхает и чувствует, что с этого момента наблюдение снято. За ним никто не следит. Мы свободны. Как герой книги Фаулза, которого оставили наедине с собой и его любовью. Опека с нас снята. Мы свободны. Я свободен, говорит вслух писатель Лоринков. Чего это я, думает он. Змей вырывается, и, покрутившись над ними, уносится вверх. Синий проказник. Ветер усиливается. Сын радуется.
45
Из-за того, что подул ветер, в октябре 1997 года в Кишиневе становится холодно, хотя и солнце, так что двое бродяг, пришедших на Армянское кладбище со стороны Телецентра, то есть, сверху, где нет ворот — они просто перемахнули через забор, — стараются копать быстрее. Машут лопатами. Вопросов они не вызывают. Потому что на кладбище постоянно кто-то копает: хоть оно и закрыто, но честолюбивые молдаване все, как один, хотят, чтобы их зарыли в центре города. Потому что они оборваны и пьяны, как обычные сотрудники кладбища. Потому что выходной день, и на кладбище нет никого, кроме сторожа, да и тот дремлет у ворот. Копай быстрее. Бродяга подзуживает товарища, а тот машет часто, да неглубоко. Хватит отдыхать, поработай и ты, бормочет копающий, и второй присоединяется к работе. Ты уверен? Богом тебе клянусь, я знаю, что в этой могиле есть дыра, под которой и есть склеп этого самого Бернардацци сраного. Ну гляди. Бродяги копают. Они собираются пробить дыру в кирпичном склепе самого знаменитого архитектора Бернардацци, который построил здесь почти все. Церковь в центре, церковь в Унгенах, городскую управу, больницу, планировка центра… Все он. Бернардации придумал Кишинев. Еще до того, как его преобразили Советы, конечно, но те отнеслись к наследию архитектора бережно, и в Молдавии царит культ Бернардацци. Здесь есть улица Бернардацци, был кинотеатр имени Бернардацци, работает школа Бернардацци. Нет только могилы. Как-то в суете революции, последовавшего за ней воссоединения с Румынией, прихода Советов, ухода Советов, прихода-ухода румын, возвращения Советов, о могиле Бернардацци забыли. Знают, что на Армянском. Где именно на этом кладбище, знает один Бог, да и тот изрядно запутался в чехарде переименований, которыми так увлекаются молдаване. Где-то тут. А вот двое бродяг — алкоголик Миша Полянский и наркоман Павел Григорчук — знают, потому что один из них, в бытностью свою приличным человеком, жил рядом с княгиней Кантакузиной. Ну, из бывших. И та ему, в очереди за морковкой — они появились в МСССР при первом секретаре Петре Лучинском — рассказывала, что присутствовала на похоронах самого Бернардацци, и упомянула, что архитектора предали земле со всеми его любимыми перстнями. Куча золота! А еще камни, так что копай быстрее, говорит обезображенный водкой Полянский своему напарнику, потому что именно это место она мне указывала, дура старая, когда я ей лапшу на уши повесил, что интересуюсь историей города и все такое… Лопата звенит. Друзья выкапывают старую могилу середины двадцатого века, а под ней натыкаются на кирпичную кладку. Так и есть. Могила Бернардацци перед ними и ничего не стоит разбить старый кирпич, изрядно отсыревший под землей, — что они и делают, но потом прячутся. Слышат шаги. Из-за ряда могил царских офицеров, похороненных здесь в 1914 году, после неудачной атаки на позиции немцев, — тридцать одна могилка — показывается человек. Выглядит странно. Молодой парень с большой серьгой в левом ухе, клетчатом пальто, с длинным белым шарфом, и тремя бутылками вина в руках. Искатель приключений. Но парень удивляет бродяг: посидев на лавочке и поговорив сам с собой в полный голос — сука, отвянь от меня, проклятая дрянь, Господи, вернуться бы, а чтоб дома никого не было, куча золота, человек или тварь дрожащая, давай, ну, сколько же можно пить, много, о, много, — он выпивает два литра вина, и очевидно, что это даже не пятый и шестой литры в этих его сегодняшних сутках. Дрожит с отвращением, прикрыв глаза. Потом встает, и покачиваясь, подходит к яме, разрытой бродягами, — спускается вниз, в склеп, как будто так и надо! Бросаются вперед. Парень уже лежит внизу, без чувств, — видно, подвернул ногу и упал, — и бродяги решают оставить его как есть, судьба. Раскрывают гроб. Там лежат кости, немножко ткани, но никаких перстней, никакого золота, ничего. Бродяги ссорятся и орут друг на друга, — видимо, подозрительная старуха-сука, не на ту могилу навела, — и, разозлившись, один бьет другого лопатой по лицу. Тот падает, и ударивший убегает. Княжну Кантакузину выселяют из квартиры обманом, и она перебирается в дом престарелых, где пишет воспоминания о царской Бессарабии. Успевает закончить. Ветер все сильнее, и двери и окна домов закрываются. Мэр Кишинева Дорин Киртака расстегивает ширинку, и сует туда куклу Микки-Мауса. Президент Воронин пьет коньяк, захлебываясь, и проливая его себе за воротник. От ветра Бессарабия сходит с ума. Уже мертвецки пьяный, — но еще не писатель — Лоринков лежит в склепе, не видя и не слыша происходящего, а над ним в дыре, пробитой бродягами, свищет ветер. Лоринков ворочается. Приходит в себя несколько часов спустя, и, — не замечая кровоточащего тела бродяги, — копается в гробу условного Бернардацци. Жалкое тряпье. Лоринков сплевывает и выбирается на поверхность. Идея прийти на кладбище, чтобы совершить безрассудный поступок, — и заодно разжиться драгоценностями из какого-нибудь старинного склепа — уже не кажется ему остроумной. Экзистенциальный блядь опыт, с иронией думает он, и, пошатываясь, идет на другой конец кладбища, где есть одно укромное, — известное лишь ему, — место. Пятачок в кустарниках. Падает на землю. Отсыпается. Ему снится почему-то сражение персов с римлянами, и во сне он командует когортой, что запоминает на всю жизнь. Писатель Лоринков идет сбоку от когорты, плачет, кричит, просит держать строй — его солдат атакует конница — и убивает троих всадников. Он не успевает увернуться от копья четвертого и чувствует сильный удар ледяного металла в грудь. Просыпается и видит, что Солнце садится и земля остыла. Он боится оставаться один, временами ему кажется, что безумие все же одолело его. Он трет виски и допивает вино, и уходит с кладбища, почистив, по возможности, пальто и джинсы. Дома не находит никого, кроме записки, — ее он рвет, не читая, и выбрасывает в ведро. Сердце писателя Лоринкова бьется в груди прерывисто, и он кладет руку на грудь, чтобы оно успокоилось. Чувствует себя. С висков капает пот. Писатель Лоринков раздевается и драит квартиру. Включает радио и ложится в ванную. Наливает туда колпачок пены. Закрывает глаза. Минут через десять вода набирается, так что он выключает кран. Становится слышно радио. Передают Баха. Лоринков просыпается, когда вода уже остыла и по радио передают уже какой-то джаз. Чувствует легкую головную боль, которая, как он знает, усилится к полуночи, а к утру свалит его в постель. Спускает воду. Сворачивается на бок. Спит дальше. В доме престарелых пенсионерка Кантакузина вспоминает, что ошиблась. Барнардацци же похоронили на Польском. Девичья память.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
