Я сильно выросла за последнее время. Я плюю на чужие мнения и насмешки, я сама для себя важнее всего. Это эгоизм? Но, как только я так решаю для себя, сразу получается, что и кому-то еще становится лучше! Эх, не тому нас учили, да? Не думай о себе, думай о близких. А надо сперва о себе и тогда уж и близким станет хорошо. Настоящим близким.
Кстати, с учОным видом я тут рассуждала и посмотри, к чему пришла — возлюби ближнего, как самого себя. Не как сахар или рахат-лукум, а как себя, любимого!
Вот так.
Хорошо бы нам с тобой вскоре увидеться. Встретить Новый год у моря, где пустой дом на берегу и на километры нет никого. Я наверное, так и сделаю, очень хочу — одна. Или с тобой. Но пусть все идет, как идет.
Твоя другиня Наташка…
Нет, не так. Хранитель»
Степан вздохнул и откинулся назад на вертящемся стуле. Прислонился затылком к животу стоящей позади Тины и вытянул шею, в ожидании. Тина сунула пальцы в рыжие волосы, потянула слегка. И он заворчал довольный.
— Ворчишь?
— Не. Мурлычу.
— Мурлыко…
— Тань, ну, что делать-то?
Тина месила плотные пряди, протягивала сквозь пальцы. Почесывала ноготками кожу на темени Степки. Смотрела на запыленный монитор.
Полутемная за прикрытыми шторами комната смотрела на них тускло стеклами шкафа, парой старых портретов на стенах. Когда-то Степка пытался заставить друга убрать подальше пожелтевший снимок, на котором сидел каменным идолом серьезный казак с крепко закрученными усами и стояла за плечом его напряженная глазами и ртом жена, повязанная белой косынкой, в платье темном и таком жестком, что казалось, не сама стоит, а широкая юбка держит ее, упираясь краем в начищенные ботики. Но Витька лишь смеялся и насчет второго, где такие же лица, но ближе и двое детей серьезных перед взрослыми, Степан уже и не говорил ничего.
— Ты, Степка, балбес. Это же родня, пусть будут. Уже и в деревнях скоро таких портретов не останется, был я недавно, там их попрятали, а взамен кримпленовые тетушки в паричках на цветном глянце, из 70-х, а это, глянь, сепия! — говорил Витька, рассматривая прадеда и семью, — пусть, пусть будут.
Смотрели желтоватые лица с третьего портрета, собранные из экономии десятком снимков разного размера под одно стекло. Деревянные рамки без завитушек и украшений, подтемненные морилкой для благородности, отделяли прямолицых мужчин, женщин с круглыми шеями, старух с губами и глазами, сведенными в одинаковые серьезные полоски, и детей в штанишках с одной лямкой, — от маленьких наушников на Степкиной шее и от вишневого перламутра мобильного телефончика Тины. Отгораживали от мягко шуршащего холодильника и прямоугольного блеска компьютера. От медленного стада автомобилей во всю ширину проспекта за окном, видимого за краем соседнего дома. И только взглядам темных и светлых глаз на неживых плоских лицах рамки не мешали смотреть сюда, в эту квартиру и за окно. А может быть, они до сих пор видели только укрытого черным матерьялом фотографа, прячущего за треногой усы, редкие волосы на темени и голос начальника.
Отвернувшись от портретов, Степан глянул на Тину, представил ее — в беленьком платочке по тонким бровям, и рот сжат по-серьезному. Вздохнул.
— Неловко мне как-то, что прочитали. Вишь, личное какое.
— Степочка, твой лучший друг свалил из столицы после того, как Ники Сеницкий странно умер. И пропал на просторах необъятной родины. Вернее, в другом предположительно, государстве. У матери не появлялся, у деда своего тоже. Сколько можно не чесаться, а?
— Как бы да… Но все равно, ничего не узнали. Не ответил он ей.
Тина обняла Степана, спросила:
— Чай сделать?
— Сделай, лапка. Там, правда, пылью все заросло, на кухне.
— Протру. Степ, а ты скучаешь? По Витьке?
Степан нахмурился. Убрал руку с мышки и пошел следом, в кухню.
— Скучаю, Тинок.
Сев на холодный табурет, сполз подбородком в сложенные на столе руки. Исподлобья смотрел, как она тряпкой вытирает чайник и тот становится живым, блестит в зимнем заоконном солнце.
— Виноват я, Тинка. Упал в тебя, все забыл. Думал, ну, пошарится Витька пару недель, потом напишет или позвонит. Тянул и тянул. И если бы Альехо не позвонил мне, я и не знаю…
Тина зажгла плиту, сунула чайник и стала открывать дверцы шкафа.
— На верхней заварка, в жестяной коробке, — подсказал Степан.
— Не казнись, Степ. Я пару раз слышала, как ты ночью ворочался и вздыхал. Это тебе Витька твой снился.
— Точно?
— Конечно!
— Ну, смотри, коза моя.
Тина насыпала чай в заварник и села напротив, на деревянную лавку. Смотрела внимательно, протягивая сквозь пальцы по последней моде завитые в крупные кольца пряди волос.
— Степушка, я сейчас спрошу, а ты скажешь мне честно-честно.
— Спроси.
— Когда ты видел, что у Витьки не просто умение, а настоящий талант, как Наташа пишет — Дар, ты не позавидовал ему?
— Нет.
— Честно?
— Тинка, обещал ведь!
— Ну, верю-верю. А когда позвонил Альехо и говорил только о друге твоем, а ты его как фотограф даже из вежливости не интересовал, тоже не завидовал?
— Ты мне чашку вон ту, с гнутой ручкой, ага. Нет, не завидовал. Я, Тинка, совсем другой. Может мы потому и дружим с ним. Вот смотри, ты меня взяла на работу, так? Теперь у меня заказы и зарплата, фотки, чтоб пипл хавал я делать умею. И тебе они нужнее, потому что кому ты, прости, будешь нужна, если над твоими портретами сядут плакать просветленно? Надо же так, чтоб на концерт прибежали. Не обожгись, балда, с маникюром своим!
Беря чашку, отхлебнул, зашипел от кусачего кипятка. Полез за полосатую штору и улыбнулся, нащупав за пустым цветочным горшком привычную пачку сигарет. Закуривая, невнятно сквозь фильтр договорил:
— И потом, много Альехо сказал, ага. Заладил, как поломатый, где Виктор, где Виктор. А как понял, что не знаю, трубку сразу и бросил.
— Степушка, я тебя люблю.
— Люби. Я супер мужчина.
— Ты супер рыжий!
— А ты — хорошая.
За стеной бухала музыка, а когда стихала, то бухал визгливый чей-то смех. Шумно и беспорядочно дышала за окном зимняя Москва, украшенная к близкому празднику обязательными елками, гирляндами и кричащими растяжками над снежной грязью дорог и тротуаров. Двое пили чай в кухне нежилой квартиры. И думали о море, которое наверняка будет шуметь для Наташи, когда стрелки соединятся, показывая вверх. А для Витьки?
— Степ?
— А?
— Ты черновики не проверил.
— А что черновики-то?
— Балда ты, Степка. Ящик его и если залезал где…
— Блин…
Степан поставил недопитый чай и побежал в комнату, завозил мышкой по коврику, не садясь. Тина, держа в руках чашку, смотрела на него из двери.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
