— Я предоставлю вам самой сказать жертвам, что вы во всем виноваты и что такого больше не повторится. И лучше, чтобы это и правда больше не повторялось. Оправдание выдумайте самостоятельно. Я понимаю, что вам не хватало внимания, как в вашей прошлой больнице, но зачем компенсировать это, заставляя страдать других?
— Они ненавидят меня.
— Разумеется, нет. Вы себя ненавидите. Вы писали письма кому-нибудь, кроме мисс Уиллисон и мистера Каруардина?
Дженни застенчиво покосилась на него из-под ресниц.
— Нет. Только им двоим.
Наверняка лжет, подумал устало коммандер. Скорее всего Урсула Холлис тоже получила письмо. Навредит он или поможет, если спросит у нее самой?
Голос Дженни Пеграм стал сильнее и увереннее. Подняв левую руку, она принялась причесываться, завесив лицо волосами.
— Я никому здесь не нужна. Все меня презирают. Никто не хотел, чтобы я сюда приезжала. Я и сама не хотела. Вы могли бы мне помочь, но вам тоже нет до этого дела. Вы даже слушать меня не хотели.
— Пусть доктор Хьюсон отвезет вас к психиатру, ему и изливайте душу. Психиатрам платят за то, что они слушают самовлюбленных невротиков. А мне — нет.
Закрыв за собой дверь, Адам пожалел, что ответил так злобно. Впрочем, он знал, что его спровоцировало: внезапное воспоминание о съеженном, уродливом теле Грейс Уиллисон в дешевой ночной рубашке. Хорошо, подумал Дэлглиш в припадке отвращения к себе, что он решил уйти с работы, раз жалость и гнев могут настолько вывести его из душевного равновесия. Или все дело в Тойнтон-Грэйпж? Это место определенно действовало ему на нервы.
Он быстро зашагал по коридору. Дверь комнаты, соседней со спальней Грейс, отворилась, и коммандер увидел Урсулу Холлис. Она поманила его и откатила кресло, освобождая проход.
— Нас попросили ждать у себя. Грейс умерла.
— Да, я знаю.
— Что с ней? Что случилось?
— Еще никто не знает. Доктор Хьюсон назначил вскрытие.
— Она не покончила с собой?
— Не знаю. Нет, похоже, мирно скончалась во сне.
— Вы имеете в виду, как отец Бэддли?
— Да, совсем как отец Бэддли.
Они помолчали, глядя друг на друга. Дэлглиш спросил:
— Вы ничего не слышали этой ночью?
— О нет! Ничего! Я спала очень крепко после того, как Хелен побывала у меня.
— Вы бы услышали, если бы она позвала или кто-нибудь к ней зашел?
— Да, если бы сама не спала. Иногда Грейс так храпела, что я заснуть не могла. Но я не слышала, чтобы она звонила, и отключилась она раньше. Я выключила свет примерно в половине первого и, помню, еще подумала, что у нее совсем тихо.
Дэлглиш двинулся к двери, однако там помедлил, чувствуя, что Урсуле не хочется его отпускать.
— Вас что-то тревожит?
— Нет-нет! Ничего. Нервничаю из-за Грейс от незнания. Все так загадочно. Так ведь сделают вскрытие… В смысле, уж вскрытие-то покажет, от чего она умерла.
— Да, — ответил он без особого убеждения, словно пытаясь ободрить себя, а не ее, — вскрытие покажет.
VIII
Джулиус в одиночестве ждал его в холле у главного входа, и вместе они вышли из Тойнтон-Грэйнж навстречу ясному утру. Шагали молча, чуть поодаль друг от друга, словно связанные невидимой нитью: каждый погружен в свои мысли, глаза устремлены на каменистую тропку. Дэлглиш был рад, что его спутник молчит. Он думал о Грейс Уиллисон, пытался понять и проанализировать истоки собственного беспокойства и тревоги—эмоций, которые казались ему чуть ли не до извращения нелогичными. На теле покойной не обнаружилось никаких видимых следов насилия, ни посинения, ни сыпи на лице, никакого беспорядка в комнате — ничего необычного, кроме незапертого окна. Она лежала, окоченев в покое естественной смерти. Откуда же эти иррациональные подозрения? Он ведь профессиональный полицейский, а не ясновидящий, привык работать, основываясь на фактах, а не на интуиции. Сколько вскрытий проводится за год? Кажется, более ста семидесяти тысяч? Сто семьдесят тысяч смертей, которые потребовали хотя бы предварительного расследования. И в большинстве случаев нашелся бы очевидный мотив для убийства — как минимум у одного-единственного заинтересованного лица. Только жалким отбросам общества нечего оставить своим близким — пусть даже самого скудного наследства, незавидного для искушенного взгляда. Любая смерть кому-то выгодна, кого-то делает богаче, снимает тяжесть с чьих-то плеч — будь то ответственность, сопереживание чужой боли или тирания любви. Каждую смерть можно считать подозрительной, если хорошенько приглядеться к мотивам окружающих, — это утверждение справедливо настолько же, насколько справедливо и обратное: каждая смерть вконечном итоге является естественной. Старый доктор Блессингтон, один из первых и самых блестящих судебных патологоанатомов, научил Дэлглиша этой нехитрой мудрости. Вскрытие, ставшее последним вскрытием доктора, было первым вскрытием для молодого констебля Дэлглиша. У обоих тряслись руки — хотя, едва проведя первый разрез, старик мгновенно обрел былую твердость хирурга. На столе лежало тело сорокадвухлетней рыжеволосой проститутки. Ассистент двумя движениями затянутых в перчатки рук вытер ее лицо от крови, грязи, толстого слоя румян и пудры, оставив его бледным, уязвимым и анонимным. Именно эти сильные живые руки, а вовсе не смерть, лишили лицо погибшей какой бы то ни было индивидуальности. Старый Блессингтон демонстрировал премудрости мастерства:
— Смотрите, мой мальчик, первый удар она успела смягчить рукой — он скользнул по шее и горлу к правому плечу. Реки крови, выглядит жутко, но особого вреда еще не причинено. Вторым ударом, сверху вниз, убийца рассек трахею. Она умерла от болевого шока, кровопотери и удушья, судя по виду тимуса, именно в этом порядке. Когда труп попадает к нам на стол, мой мальчик, нет такого понятия, как неестественная смерть.
Естественная или неестественная, а он, Дэлглиш, со всем этим покончил. Его раздражало, что, несмотря на силу воли, разум нуждался в постоянном повторении подобного заклинания. Адам так упорно не хотел отрешиться и выбросить проблему из головы. Ну и чего, спрашивается, он добьется, сказав местной полиции, что смерть стала в Тойнтон-Грэйнж слишком частой гостьей? Старый священник умер от сердечного приступа — ни врагов, ни особого состояния, кроме умеренной денежной суммы, завещанной, что неудивительно, на благотворительные цели и человеку, который стал другом преподобного, известному филантропу, чей характер и репутация превыше любых подозрений. А Виктор Холройд? Что могла предпринять полиция по поводу этой смерти, кроме того, что уже предпринято, да еще столь компетентно? Факты, которые можно было расследовать, расследованы, вердикт вынесен. Холройда похоронили, отца Бэддли кремировали. Все, что осталось, — переломанные кости и гниющая плоть в гробу да горстка серого пепла на тойнтонском кладбище. Еще две тайны, добавившиеся к сонму тайн, зарытых на этой освященной земле. И эти секреты уже за пределами человеческой юрисдикции.
И теперь — третья смерть. Событие, которого, должно быть, все в Тойнтон-Грэйнж втайне ждали, уповая на справедливость стародавнего суеверия, что смерть, мол, ходит троицей. Теперь пациенты могут облегченно вздохнуть. И он, Дэлглиш, тоже может расслабиться. Коронер проведет вскрытие, и в результате не стоит сомневаться. Если Майкл Бэддли и Грейс Уиллисон убиты, то их убийца слишком хитер, чтобы оставить следы. Да и зачем ему оставлять следы? Хрупкая, слабая и больная женщина — что может быть проще и быстрее, чем твердой рукой зажать ей рот и нос? Теперь вмешиваться нет никакого смысла. Не скажешь же: «На меня, Адама Дэлглиша, снизошло одно из моих знаменитых наитий — я не согласен с коронером, патологоанатомом, местной полицией и всеми фактами, вместе взятыми. В свете этой новой смерти я требую, чтобы сожженные кости отца Бэддли восстали вновь и раскрыли свои тайны».
Тем временем Дэлглиш и Корт дошли до коттеджа Тойнтон. Коммандер последовал за хозяином дома к выходящему в сторону моря крыльцу, которое вело непосредственно из каменного дворика в гостиную. Джулиус оставил дверь незапертой и теперь, толкнув, распахнул ее и шагнул в сторону, пропуская гостя вперед. И вдруг оба остановились, точно пораженные громом. Тут кто-то побывал до них. Мраморный бюст мальчика был разбит вдребезги.
Все так же молча они осторожно двинулись по ковру. Голова, разбитая и изуродованная до неузнаваемости, валялась среди груды мраморных обломков. Серый ковер пестрел сверкающими брызгами каменной крошки. Полосы света от окон и открытой двери исчертили комнату, и в этих лучах зазубренные осколки мерцали, точно мириады бесконечно малых звезд. Казалось, разрушение, по крайней мере поначалу, велось систематически. Оба уха были аккуратно отколоты и лежали вместе непристойными завитками, истекая невидимой кровью. Букет, вырезанный так тщательно, что ландыши буквально дышали жизнью, валялся чуть в стороне от руки, которая прежде сжимала его, а теперь словно отшвырнула прочь. Миниатюрный мраморный кинжал воткнулся в диван и торчал оттуда микрокосмом насилия.
