Я думаю, что мне говорит про тогдашний голод: положение было очень тяжелое, на моих руках семья — старые да малые, но я держалась бодро и возражаю: "Да мне совсем не тяжело, это все неважно, вот Вас очень жалко, что Вы так страдаете". А он опять настойчиво повторяет свое завещание, как бы вкладывая в мою голову.
Больше мы не виделись.
И вот в апреле 1946 года арестовывают моего брата. В квартире всю ночь идет обыск. Моя няня, старушка, но еще бодрее и моложе мамы, думает, что сейчас и меня арестуют. С ней от волнения и горя делается нервный припадок. Но я остаюсь дома и ухаживаю за ней. Состояние ее очень тяжелое, но под конец месяца становится немного легче, и вдруг, в 2 часа ночи, стучат в нашу дверь. Сразу думаю, что это арест, и в ту же минуту мысль: "Этого не может быть, Бог этого не допустит, на кого же они останутся? Совсем беспомощные мама и няня"?
Стук все сильнее, открываю — действительно за мной. Опять обыск, и на этот раз забирают меня.
Более тяжелой минуты в жизни у меня не было, действительно я была на грани отчаяния.
И вдруг, как живая, встает в моих глазах картина моего прощания с о. Серафимом и в уме, как врезанные, его слова: "Как бы тяжело ни было, никогда не отчаивайся и не ропщи на Бога".
В душе все как бы окаменело, молиться не могу. Сами собой текут слезы, и я только одними губами твержу изо всех сил: "Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!" И вот, по его молитвам, понемногу и мне полегчало на душе, а потом неведомым нам промыслом Божиим все устроилось к нашему спасению. И старушки мои прожили без меня и безо всяких средств к существованию 8 лет, и мы опять соединились милостью Божией.
Мария Витальевна Тепнина
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ-ИНТЕРВЬЮ
-----------------------
Мария Витальевна Тепнина (1904–1992), зубной врач, на ее квартире в Рублеве иногда служил отец Владимир Криволуцкий, арестована в октябре 1946 г., отбыла 5 лет ИТЛ до июля 1951 г. (с. Долгий мост) и 3 года "вечной" ссылки (с. Покатеево) до сентября 1954 г. в Красноярском крае, после 60-х годов постоянно трудилась до конца жизни в Сретенском храме Новой деревни.
[…] Помню, отец как-то пришел с работы, собрал всю семью, позвал детей, бабушку и торжественно заявил, что монархия в России кончилась, что Николай II отрекся от престола, что теперь будет свобода. Все, чего добивались революционеры, все будет осуществлено: равенство, братство и прочее. Я, конечно, сразу увлеклась. Но прошло очень мало времени, и пришло разочарование. Как-то родители увидели, что начинают сбивать кресты с церквей. Кроме того, однажды из нашего сада я видела, как четыре человека гнали одного и нещадно избивали его. Крики и стоны несчастного раздавались по всей улице. Ну и все! Для меня все прелести революции кончились. Значит, то же насилие, то же!
Еще до отречения Николая II началась проповедь атеизма. Зимой 17-го года (я тогда была в пятом классе гимназии, последнем, который я закончила) наш законоучитель объявил нам, что митрополит Кирилл организует крестный ход по Тамбову — протест против атеистической пропаганды. Он призвал всех, кто считает себя верующим, явиться на крестный ход.
Я, конечно, загорелась. Но был трескучий мороз, и мои родители заявили: "Никуда не пойдешь, сиди дома". Мой отец был глубоко верующий человек, без молитвы никогда не садился за стол, я не помню, чтобы он не помолился утром и вечером, а в церковь не ходил совершенно. Это было типично для интеллигенции того времени. Бабушка, мать отца, ходила в церковь по воскресеньям. Мать была довольно вольнодумной. Я свое происхождение всегда оценивала отрицательно, очень четко видела в себе интеллигентские задатки и боролась с ними.
Когда потом мы собрались в классе и все рассказывали, как это проходило — необыкновенно светло, с таким вдохновением, — я, конечно, только слюнки глотала. Было очень много народа. Наверное, несколько тысяч. Митрополит Кирилл имел действительно большое влияние на весь Тамбов: и дворянство, и купечество, и, конечно же, крестьянство, и мещанство — все были целиком под его влиянием, кроме части интеллигенции вроде моих родителей.
Митрополит Кирилл был отправлен из Петербурга в Тамбов, потому что протестовал против совершения Великой Агиасмы* на кипяченой воде (были какие-то случаи холеры, и Синод издал такое распоряжение). Будучи викарием, он единственный восстал против этого, говоря: "Где же вера?" (А моего отца выслали из Петербурга в Тамбов, вспомнив, что в студенческие годы на его курсе было какое-то возмущение).
-----------------------
* Освящение воды на праздник Крещения Господня.
[…] Когда началась советская школа, то все преподаватели и все педагоги должны были дать подписку о том, что они будут вводить материалистические взгляды. Это было до смешного! Потому что требовалось всунуть какие-то материалистические представления, пусть хотя бы это была арифметика. Душили цитатами, причем очень часто их перевирали, угощали одними лозунгами революционными.
Проучилась я в этой советской школе всего полгода, то есть даже не проучилась, а пробыла. Отец относился очень серьезно к нашему образованию. И через полгода он заявил, что эта школа ничего не дает и нужно оттуда детей взять.
Потом мы занимались дома. Группы составлялись из детей друзей и знакомых, и педагоги приходили заниматься по домам. Это не всегда получалось, часто группы рассыпались, и тогда преподаватели из реального мужского училища и женской гимназии (видимо, уже пресытились советским способом преподавания) основали свою школу. Назвали ее "Школа повышенного типа". Там была лекционная система, принимались туда учащиеся из реального училища и из женской гимназии, которые окончили не меньше четырех классов.
Сначала школу уравняли в правах с так называемым рабфаком, и можно было после нее поступать в высшие учебные заведения без экзаменов. Но это продолжалось очень недолго. Явились какие-то комсомольские бригады, начали контролировать, заявили, что эта школа не годится, что она совершенно аполитична, что там только знают одни науки, а политически безграмотны, и что настроения и идеология в ней не годятся. В 21-м году школу расформировали, и осталась только советская школа, тогда девятилетка.
[…] Становление у меня началось после отъезда митрополита Кирилла из Тамбова в 18-м году (его отправили на Кавказ). Об этом тоже объявили в гимназии, это был такой плач по всему городу. Отец Тихон Поспелов (я называю его своим апостолом) старался поддержать все то, что митрополит установил. Каждое воскресенье вечером читался акафист святителю Питириму, после этого беседа, которая вся была основана на поучениях святителя Феофана Затворника. Моя старшая сестра бывала на этих беседах, и потом мне сказала о них. Ну, я вроде заинтересовалась, сходила один раз, и потом уже решила, что я должна ходить каждый раз. Причем к обедне я еще не ходила. Я тогда была членом скаутской организации и утром укатывала в лес, куда-нибудь на прогулку вместе со скаутами, а потом старалась вечером попасть к беседе в собор. Отец Тихон обыкновенно начинал свою беседу с евангельской темы таким образом: "Вы, конечно, сегодня слышали такое-то повествование в Евангелии". Сначала до меня не доходило, а потом как-то дошло, что надо и на обедне быть. И я постепенно отстала от своей скаутской организации и начала посещать храм. Я, как потом говорили, сама воцерковилась.
А первые гонения я испытала в семье. Такой протест был, не только со стороны родителей, но и со стороны всех окружающих — нашей интеллигентской среды. Такой поднялся просто вой, что "Марусю губит религия! Маруся отстает от жизни! Маруся все свои способности потеряет!" А меня с детства готовили в "знаменитости". Отец непосредственно не протестовал, а мать — она такая была очень непосредственная: "Ну! Хочешь ходить по церквам — уходи в монастырь!" И она во мне создала на долгое время какой-то протест против монастыря. Я такой вот еще девчонкой думала: почему? Почему христианство — я хотела быть христианкой — это достояние монахов? Почему я не могу, не будучи монахиней, в монастыре, быть христианкой?! Я помню, как уже в "Катакомбной церкви" наш духовник, отец Иеракс, мне один раз говорит: "Давай я тебя постригу?" Я говорю: "Нет!!! Не хочу". Он страшно удивился, потому что настроения у меня были совершенно соответствующие. "Не хочу!" Так он мне должен был рассказать всю историю становления монашества, для того чтобы меня примирить с монастырем.
[…] Во время "обновленчества" я была еще в Тамбове. Все священники должны были подписаться под распоряжениями "обновленцев", то есть дать свое согласие на то, что Церковь теперь будет идти новым путем содействия советской власти. Конечно, "неподписавшихся" было очень немного, но их сразу не репрессировали, просто исключали. Церкви закрывались и передавались "красной" церкви. На своих местах оставались только те, которые подписывали. Мой первый духовный отец, отец Василий Кудряшов, служил у себя на дому.
