Правда, милости оказывались постепенно и сдержанно. Внешний эффект не всегда соответствовал внутренней сущности акта. Оклад был ничтожен, звание смехотворно. Первый писатель страны числился в рубрике «вторые чины двора». Поэт с европейским именем был поставлен в ряд с молодыми, совершенно безвестными и ничем не примечательными людьми. Я просматривал как-то список дворцовых товарищей Пушкина. Камер-юнкеры Любомирский, Вонлярлярский, Скарятин, Шишко, Салтыков, Волконский, Кулаковский, Чихачев — кто они?… И выведет ли их когда-нибудь из безвестности даже солнечное имя поэта, ставшего волею царя их товарищем?
Но к середине тридцатых годов взаимные отношения остыли. Поэт не оправдал возлагавшихся на него надежд. Героическая поэма о новом Петре не была написана, к истории царствования Николая I Пушкин не готовился.
И вот из-под тронных милостей стала все отчетливее выступать старинная вражда Николая к его партийному врагу, к явному стороннику его «декабрьских друзей», к неугомонному памфлетисту, дерзавшему клеймить своими пасквилями его ближайших сподвижников и даже его брата — «ангела Александра».
Понемногу отношения уяснились, и царь не переставал душить поэта, облачая его придворными званиями, требуя от него чиновной службы, контролируя его отлучки, отказывая ему в отставке, строжайше запрещая ему путешествие за границу.
К этому прибавлялось еще одно обстоятельство. Император Николай был необыкновенно влюбчив. Актрисы французского театра поведали мне любовные тайны Зимнего дворца. Каждая юная и красивая женщина глубоко волнует российского самодержца. Фрейлины, придворные дамы, танцовщицы, актрисы, ученицы театральных школ, представительницы среднего петербургского общества входят в обширный и таинственный круг царских забав. Мне пришлось как-то слышать от Пушкина, что царь завел себе целый гарем из театральных воспитанниц. Воля царя непреклонна в его потехах, как и в его приказах: он намечает себе женщину — рано или поздно она становится его любовницей.
В Петербурге, где нет тайн, давно уже было известно, что царь влюбился в Пушкину. Общество насторожилось. Что выйдет из этого любовного поединка? Пока же перешептывались, пересмеивались, недоумевали: Пушкина не пускают в деревню. Почему? Царь оказывает необычайное покровительство д'Антесу: не поощряет ли он из личных целей ухаживания кавалергарда за женою поэта? Не в его ли альковных интересах устранить ревнивца-мужа и поставить рядом с предметом своей тайной страсти податливого карьериста?
Царь не любил Пушкина, и это было всем известно. Взаимная ненависть накоплялась тайно и медленно, вражда отлагала годами свою накипь, сгущался и отвердевал отстой недовольства и неприязни, подавленных негодований и затаенной злобы. И наконец — прорвалось.
Пушкин был одинок в высшем кругу столицы. Он безжалостно осмеял в своих эпиграммах, памфлетах и крылатых словах всех представителей влиятельного Петербурга — министров, генералов, академиков, цензоров, журналистов, полицию и двор. Голицыны и Уваровы, Нессельроде и Дондуковы-Корсаковы, Борхи и Булгарины — все были заклеймены в его остротах и куплетах. При дворе знали и помнили его эпиграммы на Александра I, Аракчеева и Фотия. Все это смыкало врагов поэта в единую фалангу и создавало против него сплоченный фронт ненависти и мести.
Не отдельные лица были причиной гибели Пушкина — не д’Антес, Геккерн или Нессельроде взятые порознь, а все петербургское общество в целом, глубоко враждебное к поэту, беспощадно клеймившему их политическое и сословное исповедание и кидавшему им в лицо свои отравленные и бессмертные сарказмы.
В 1836 году Пушкин оказался крепко схваченным тесным кольцом вражды. Он был бессилен хитро и осторожно разомкнуть его, как сумел бы на его месте другой, более спокойный и рассудительный. От его гневных порываний кольцо сжималось все теснее и неумолимее.
III
«Безумная осень, или женитьба Жоржа де Геккерна» — так острил к концу 1836 года мой кузен, еще не подозревая, к чему приведет его брак с Екатериной Гончаровой.
— Я выступаю в роли Сганареля, — беспечно шутил д'Антес, — какой вздор!.. Брак поневоле, когда нет женщины, которая бы отказалась от меня.
И он заливался долгим хохотом, как от забавнейшего офицерского анекдота.
Но зато хмурился голландский посланник. Он словно чувствовал, что веселые дни Жоржа д'Антеса завершились в Петербурге и одновременно наступали самые черные дни в биографии барона Луи фан Геккерна.
Я склонен думать до сих пор, что за всю долголетнюю дипломатическую деятельность голландского посланника, при сложнейших политических колебаниях европейского мнения, даже в момент свержения Бурбонов и распадения Нидерландов, перед ним не возникало задач такой непреодолимой трудности, как в памятную петербургскую осень 1836 года.
— Этот брак недопустим, — мрачно возражал посланник, взывая к моему суду, — вы только подумайте: красавец, перед которым открыты все пути военной и придворной карьеры, аристократ чистой крови, с рентой в семьдесят тысяч годового дохода, незапятнанный легитимист, призванный, быть может, породниться с царствующими фамилиями, — и эта долговязая, черномазая старая дева без гроша приданого! Это ли не ужасно для отцовского сердца?
— Ты не прав, отец, — мадмуазель Катрин, на мой взгляд, во многом напоминает свою младшую сестру. Цвет лица, осанка… И затем, ты забываешь, что, ставши братом Натали, я тем вернее могу сделаться ее другом… Лишний шанс на победу!
— Какой ужасный мезальянс, — сокрушенно покачивал головой первый знаток европейских родословных. — Ведь Гончаровы купеческого рода… Этого ли достоин потомок Гацфельдов и Рейтнеров, носящий одну из самых блистательных фамилий Нидерландского королевства?
— Ба, Париж стоит обедни, — продолжал смеяться д'Антес, — поверь мне, госпожа Пушкина стоит даже брака с мадмуазель Гончаровой…
Но посланник был мрачен. Женитьба д'Антеса была для него страшным ударом. Так стареющая и страстно влюбленная женщина воспринимает брак своего любовника. Это всегда крушение личного счастья, самопожертвование, начало заката.
Д'Антес был первой и последней страстью барона Геккерна. До него он знал только развлечения, греховные наслаждения, изощренность и фантастику разврата. Порок, создавший глухую и темную славу нидерландскому посланнику, был приобретен им еще в его флотские годы. Он процветал в экипажах кораблей дальнего плаванья, на которых юный Луи-Борхард служил юнгой. С тех пор он сохранил вкус к матросам, прислужникам портовых таверн, уличным торговцам. Как многие сластолюбцы, он охотно спускался с высоты своих утонченных привычек в грубый быт конюхов, егерей, цирюльников, лакеев. Это взнуздывало его утомленную чувственность и обостряло его эмоциональную пресыщенность, но с годами оставляло, как всякий тайный порок, густой осадок разочарования и стыда. Начинало тянуть к настоящей влюбленности, к изящному и чистому роману. Так какой-нибудь морской офицер, познавший продажных женщин всех цветов и мастей, мечтает о юной английской леди и женится на титулованной красавице.
Роль эту выполнял в жизни Геккерна молодой французский аристократ, случайно повстречавшийся ему в одной из дипломатических поездок. Белокурый и светлоглазый Жорж д'Антес, с его гибким станом и крепкими мускулами, с женственными движениями и силою юного воина, сразу ослепил и увлек его. Как последняя осенняя страсть, влюбленность барона Геккерна захватила его целиком и связала навсегда. Предстоящий брак наносил непоправимый удар его позднему счастью.
И вот тогда в голове рассудительного дипломата возник безрассуднейший план, надолго прервавший ход его политической карьеры.
«Если уже терять Жоржа, то со смыслом, — рассуждал барон. — Он обожает первую красавицу в Европе, а должен жениться на этой метле. Госпожа Пушкина во всяком обществе окажет честь своему мужу, укрепит его положение, будет содействовать его успехам. Ни для кого не тайна, что император в нее влюблен. Какие пути, какие возможности для нас обоих!»
Предстоящий переворот в жизни Жоржа помрачил отчетливое и дальновидное мышление нидерландского посланника. Умный и находчивый политик стал непоправимо ошибаться. Первую грубую ошибку он допустил, написав письмо Наталье Николаевне Пушкиной.
В семейных архивах сохранился черновик этого документа:
«Сударыня, я вдвое старше вас, и это дает мне право говорить с вами, как отцу с дочерью. Я надеюсь, что вы не откажете выслушать меня внимательно и вникнуть в ту тяжелую драму, которую вы, быть может невольно, зародили в лоне моей семьи.
Вы знаете, что сын мой — единственное счастье моей жизни — уже два года живет мечтою о вас. Это благородное и сильное чувство до сих пор не встретило с вашей стороны достойного ответа. Между тем вы не можете скрыть ни вашей душевной растроганности перед такой рыцарской преданностью, ни вашего глубокого волнения перед этой возвышенной страстью. Отдайтесь же вашему влечению, прекратите напрасную борьбу, не пытайтесь отвращать неизбежное! Подумайте о великих страданиях, причиняемых вами безумно любящему вас сердцу, и не испытывайте судьбы, — знайте, что сын мой близок к самоубийству, что он тяжко болен и медленно умирает от любви к вам. Подумайте, нет ли в жизни обязанностей стоящих выше супружеских? И не следует ли расторгать неудачные браки во имя верховного закона великого чувства? Вдумайтесь в это и решитесь порвать с печальным прошлым, чтобы смело начать новую жизнь, полную любви, роскоши и свободы. Осчастливьте себя и верните мне моего сына.
