венские вафли со сливками и клубникой, которую завтра надо прополоть кровь из носу… и еще коньяку обязательно.
* * *
От скуки забредешь в пыльный и пустой Музей архитектуры, по которому в мае гуляют только солнечные зайчики, пройдешь, зевая, по залам и в одном из них обнаружишь метровой длины панораму Московского Кремля, которую в конце восемнадцатого века нарисовал внимательный к деталям Кваренги. Кремль как Кремль. Башни как башни. Стены как стены. Деревянный мост через реку, на котором стоят три человека. На замоскворецком берегу два всадника, каждый из которых высотой с указательный палец, о чем-то беседуют, картинно размахивая руками, еще два человека просто стоят, повернувшись к зрителю спинами, и смотрят на совсем уж микроскопического всадника на кремлевском берегу, поднявшего лошадь на дыбы. И в правом нижнем углу, под знаменем, на котором на котором написано «Вид Кремля с некоторыми древними строениями и висячими садами», нарисован Царь-колокол размером с кофейную чашку, у которого из дыры на боку вылезает какой-то человек-с-ноготок в голубом кафтане и черной шапке. Он протягивает руки двум мужчинам, которые сидят на камнях и беседуют между собой. Один из этих мужчин показывает пальцем на юношу и девушку, сидящих в жерле Царь-пушки. Юноша, свесивший ноги из пушечного жерла, держит в руках какую-то палку размером со спичку, похожую на ружье, а девушка ничего не держит — она просто прильнула к плечу своего ухажера и обвила руками его левую руку.
Посмотрев на них минут пять, ты переходишь к другой картине, потом еще к одной, потом уходишь из музея, пьешь в кафе чай с миндальным пирожным, идешь домой, потом ходишь на работу и все думаешь, думаешь… Ну как, спрашивается, они умудрились усесться в Царь-пушку?! Да еще и вдвоем. Ведь ее калибр всего девяносто сантиметров. В ней только детям и сидеть. Интересно, что они делали до того, как в нее залезли… Может, гуляли по улицам, грызя каленые орехи, может, смотрели, запрокинув головы, как облако, зацепившееся за крест колокольни Ивана Великого, треплет и рвет на длинные лоскуты ветер, может, смеялись, глядя на ученого медведя, читающего книгу с деревянными страницами, на каждой из которых лежит блин, может, пили шипучий квас с изюмом и маковыми пряниками, может, целовались в каком-нибудь кривом, узком проулке, где их едва не облили помоями, может, купили на копейку горохового киселя с постным маслом, а потом уже, наевшись и находившись… И зачем вообще Кваренги нарисовал влюбленных в пушке? Нарисовал бы ворону или даже целое воронье гнездо… Было бы гораздо естественнее. Может, ему было одиноко, после того как умерла от скоротечной чахотки его вторая жена… давно просит тебя поменять смеситель в ванной комнате и перестать думать о нарисованных две с половиной сотни лет назад людях, которых, скорее всего… тогда люди были меньше, думаешь ты. Или пушка была больше, говорит жена. Теперь она усохла. Со временем все усыхает. Вот и железо, из которого ее отливали еще при царе Горохе…
Они сидели на прохладном краю пушки, смотрели на солнце, садящееся за стены Кремля[25], на баб, полощущих белье с мостков, на лодки с убранными парусами, уткнувшиеся носами в песчаный берег, на чаек, дерущихся с воронами за рыбьи кости, выброшенные… У девушки, кстати, ног не видно — значит, она полулежала внутри пушечного ствола. Храбрая девушка — наверняка в самой глубине жили мыши с пауками и лягушками. И перед тем, как заснуть, ворочаешься и все прикидываешь, как там она… как там они… И тогда берешь сантиметр, идешь на кухню, садишься на стул, и тут выясняется, что от твоей макушки до того места, на котором ты сидишь, ровно девяносто сантиметров, а у жены, которая встает и идет к тебе, чтобы узнать, почему в первом часу ночи… всего восемьдесят. Выходит, что… если сейчас не лечь спать и немедленно не заснуть, то завтра утром, когда нужно будет идти на работу… И закрываешь глаза и думаешь, думаешь, жив ли тот и та жива ли и нынче где их уголок или уже они увяли…
* * *
После огромных, писаных маслом портретов в тяжелых золоченых резных рамах вдруг попадаешь в небольшой, без окон, зал, в котором стоят маленькие витрины, а в витринах миниатюрные портреты, писаные, как напечатано на этикетках, акварелью и гуашью на слоновой кости. Вот автопортрет зодчего Росси, вот портрет архитектора Штакеншнейдера кисти Николая Теребенева, вот портрет неизвестной с голубой лентой в волосах и голубым бантом, написанный Вильгельминой Гепгард, вот портрет неизвестной без ленты и банта, в простом черном платье с белым воротником, написанный Эрнстом Конрадом. Портрет крошечный — не больше почтовой марки. Рамка с колечком, чтобы носить его как медальон на шее. Неизвестная на портрете… нехороша собой. Тщательно завитые черные локоны лишь подчеркивают это. На вид ей лет сорок или немногим больше. Скорее всего, волосы она подкрашивала смесью хны и басмы, чтобы не были видны седые корни. Родимое пятно на левой щеке. Конрад, наверное, измучился весь, решая, рисовать пятно или нет. У барыни-то не спросить. Хоть он и немец, а… Вон у нее какой лакей — просто медведь. Дикая страна. Снегу намело до подоконника гостиной. Ну хорошо. Пусть пятно будет, но меньше, чем есть на самом деле. Раза в два. Платье простое, черное. Чуть виднеется краешек красной шали. Глаза большие, карие. Нет, не большие — огромные. Взгляд до того пронзительный, что хочется сразу во всем признаться — и про то, как графин с анисовой из запертого буфета умыкнул, и про десять рублей, проигранных в фараон соседу, и даже про то, что ущипнул незаметно кухарку за… когда она подавала на стол. Черт знает, как это получилось! Ведь протянул руку, чтобы взять соусник, а она сама как вильнет…
А может, и некому ей признаваться. Может, она и замужем не была ни разу. Сватался было один уланский поручик из полка, что был расквартирован в их уезде. Не то чтобы он ее любил, а так — от безденежья и скуки. После поручика сватался предводитель уездного дворянства — развязный субъект с нафабренными усами и тонкими кривоватыми ногами. Любитель сильно стучать каблуками во время мазурки. Этот точно от безденежья. Мать упрашивала за него выйти, а она не вышла. Лучше одной. Да и скучать некогда — то покосы, то соленье огурцов, то крыжовенное варенье, то вороватый бурмистр, за которым глаз да глаз, то продажа хлеба, то пересчитывание ассигнаций, то укладка их в потайной
