– Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?..
– 3овут зовуткой, величают уткой!..
– То-то, – засмеялся Сытин. – Поберегайся…
В тот раз, будучи в Петербурге, Иван Дмитриевич не мог встретиться с Сувориным. Правда, в этом особой деловой надобности не было – два крупных издателя в своих делах редко соприкасались. Разве только взаимно, не в ущерб один другому, обменивались рекламой. Сытин хотел навестить Суворина без всякого предупреждения. Он уже поднялся по широкой железной лестнице на второй этаж и спросил швейцара, принимает ли Алексей Сергеевич сегодня посетителей.
– Ни боже мой! – почти шепотом ответил за швейцара стоявший тут один из конторщиков. – Сегодня наш хозяин очень не в духе, сидит под замком, сам не показывается и никого, хоть самого Пуришкевича, не велел пускать на порог…
– Не смею нарушать его беспокойствие. Пусть проволнуется… Скажите, что Сытин заходил…
– Подождите, ах, Иван Дмитриевич, минуточку, может быть, он вас…
– Ни в коем случае! До свидания. Я без особой надобности. Я в Питере бываю чаще, нежели он в Москве. Передайте ему поклон от меня…
– Будет исполнено!..
Суворин потом разволновался:
– Как неудобно, как некрасиво получилось! Сытин, можно сказать, был у самых моих дверей, и от ворот поворот. Нехорошо, нехорошо. Но исправимо. Старик не из обидчивых; с ним можно ладить. Он умеет в мире жить со всеми: высоких не боится и мелкотой не пренебрегает…
В скором времени после этого случая приехал Суворин в Москву. Остановился в любимой гостинице «Славянский базар» в роскошном номере, в том самом, в котором, бывало, всегда, приезжая в Москву, проживал Победоносцев – столп монархии, о котором ходила в народе меткая и язвительная эпиграмма:
Победоносцев он в синоде,Обедоносцев при дворе,Бедоносцев он в народе,И Доносцев он везде.
По приглашению Суворина Сытин приехал к нему в «Славянский базар».
После дружеских приветственных слов Суворин спросил:
– Здесь, Иван Дмитриевич, пообедаем, или в «Гранд отель» поедем?
– Я думаю, и ни туда и ни сюда.
– А что такое? Почему?
– Поедем-ка, Алексей Сергеевич, сначала на могилу Антона Павловича. Мы вот с вами сошлись, а его-то нет. Я вызову автомобиль, и мы съездим, а место, где выпить да закусить, найдем. Скажем, по Крымскому мосту да на Воробьевы горы. Там есть ресторашка.
– Что ж, я согласен, вызывай автомобиль!
Иван Дмитриевич позвонил в гараж «Русского слова», и, пока там искали шофера, издатели разговорились.
– Вы что, Алексей Сергеевич, ужели так сильно почитаете память о Победоносцеве, что всегда только в этом номере и останавливаетесь?
– Не язвите, Иван Дмитриевич, – это сила привычки: ведь и вы, я знаю, когда приходите в церковь на Путниках, всегда встаете против иконы Дионисия Глушицкого, почему так? Разве не привычка?..
– Нет, Алексей Сергеевич, не привычка: на Путниках я кому хочу, тому и молюсь, я там староста, хозяин. А молясь, взираю, верно, на двух святых: на моего оберегателя Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого.
– Почему именно этих двух вы облюбовали?
– А потому, Алексей Сергеевич, что они среди святых оба не особенно знатные, малочтимые, а достойные оба: Дионисий стал святым за то, что иконы отлично писал, стало быть, большой художник! В наше время даже сам Репин во святые не попадет, Врубель тем более, разве Виктор Михайлович Васнецов сумеет? Ну, а что касается Дмитрия Прилуцкого, то этот наши северные края от вражеских нашественников оберегал. И к тому же оба они мои соседи, из-за Вологды…
– По принципу землячества? – ухмыльнувшись, спросил Суворин.
– Выходит, так. Ведь в те давние времена наши лесные предки галичские, солигаличские, чухломские, тотемские, устюжские и вологодские – все были заединщиной, а в драках против татар и польских-литовских бродяг тем более!..
– Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду.
– Я несколько раз с ним сталкивался, – сказал Сытин поморщившись, – и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей… Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: «Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает…» А он мне так ответил: «И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим». Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется…
– Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, – перебил Суворин, – да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: «Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им». Или: «Зубы грешников сокрушил еси». Или: «Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования». Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются.
– Да, насчет «сокрушения зубов» православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать…
– Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки – всякие «ерусланы» да «битвы русских с кабардинцами» теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!..
Сытин усмехнулся и сказал примирительно:
– Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без «ерусланов» нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок…
В дверь постучала горничная:
– Господа, вас ждет автомобиль.
– Мерси, мамзель!.. – отозвался Суворин.
Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились – кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: «А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?»
Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился:
– Помяни, господи, душу раба твоего… Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего…
Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин.
Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью «устрицы» привезли в Москву гроб с телом Чехова… Сколько москвичей – чеховских почитателей – вышло встречать… Мало! Чехов был достоин большего почета. «Господи, – думал в эти минуты Сытин, – если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих… Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни…»
Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.
«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
