…Последний остаток самообмана исчез.
– Павел, что случилось? Вы меня слышите? Вдохните, вдохните глубоко…
Пелена… Неяркий дневной свет. Белое за окном. Туман. Женское лицо, склонившееся над… Эта женщина, эта девушка хочет знать, что происходит…
– Откиньте голову. Вот так. Что, снова приступ, головокружение? – Нина осторожно трясла Павла за плечо. – Вдохните. Я сейчас форточку открою, тут очень душно.
– Подождите, не уходите никуда. – Он сжал ее руку. – Ну вот, все прошло… кажется…
– Это спазм сосудов. Вы перенервничали, утомились. – Нина мягко освободилась. – Вам надо отдохнуть.
– Разве здесь можно отдохнуть?
Нина не ответила. Каков должен был быть ответ – она не знала. Отошла к столу – его поверхность сплошь занимали плоские коробки и футляры из черного и алого сафьяна. Местами их уголки были потерты и обтрепаны, сафьян на крышках был испещрен сетью трещинок.
– Хотите взглянуть? – спросил Павел. – Вот вся наша за некоторым исключением коллекция перед вами.
Он грузно поднялся, обошел стол, встав напротив Нины, начал медленно открывать футляры – тусклые золотые, серебряные, медные, позеленевшие от времени гнутые, деформированные, неровные кружки древних монет. Впечатление было такое, что вы нашли клад в сундуке. Только сундука никакого не было и в помине. А может, когда-то он был, но остался в подвале разоренного войной трансильванского замка, забытый контрразведкой как ненужная рухлядь.
– Вот это бронзовая монета императора Константина Великого, отчеканенная в Риме еще до Миланского эдикта. Здесь четыре монеты царя Антиоха, это византийские монеты времен крестоносцев. – Павел смотрел на Нину, видимо, тайно наслаждаясь произведенным впечатлением. – Вот оболы и сестерции Боспорского царства, вот редчайшая готская монета из Крыма – подражание римскому денарию с выбитым «идущим Марсом».
«Марс» – бог войны был похож на человечка-огуречка: ручки, ножки – все прочерчено резцом, как бы детской неумелой рукой.
– Возьмите их, монеты созданы для наших рук. – Павел осторожно извлек из бархатного гнезда золотую монету и снова, как тогда, в первый раз вложил ее в ладонь Нины. – Золотой солид – считайте, что это была самая главная, самая твердая мировая валюта раннего Средневековья. Это солид императора Ираклия, видите, тут на аверсе монеты его бюст? А вот это монеты времен царствования его сыновей: Константина, Ираклия, Феодора. Совместное их царствование было очень кратким, длилось всего несколько месяцев, и подобных монет было отчеканено мало. Теперь они чрезвычайно ценятся нумизматами. – Говоря все это, он пристально смотрел в лицо Нины.
– Странно, я помню, вы говорили, и я еще тогда подумала, – она дотронулась до золотых тяжелых кружочков, – вообще странно это… столько веков прошло, а мы держим их деньги в руках… И потом еще…
– Что?
– Да вот вы называли их имена: Ираклий император, его сыновья Константин, Ираклий, Федор… И здесь… здесь ведь у вас то же самое.
– Вас это удивляет?
– Удивляет. Такие совпадения.
– Чтобы еще больше добавить совпадений, скажу, что в той семье были не только братья, но и сестры – дочери императора. К сожалению, у всех у них была трагическая судьба.
– Почему?
– Потому, что все они погибли вскоре после смерти их отца – императора Ираклия. Он выиграл страшную войну с персами, которая в те времена для Византии была самой настоящей отечественной, так как велась во имя освобождения из плена Креста Господня, увезенного персами из Иерусалима. Ираклий победил в той войне, погасил священное пламя Авесты, горевшее в храме почти две тысячи лет, утвердил, насадил торжество христианства. В его царствование велась война с арабами, проводились страшные гонения на иудеев. Он беспощадно расправлялся со всеми, кого считал врагами государства. Всюду ему мерещились заговоры. И он отвечал на них казнями, репрессиями. Наверное, ему казалось, что только так он сможет укрепить и обезопасить свою власть и огромную империю. Но, когда он умер, все рухнуло. В своей жизни он совершил много ошибок, но одну роковую: он имел детей, причем от разных жен, от разных браков. – Голос Павла звучал тихо. – Вот эта монета была отчеканена в месяцы совместного правления его старшего сына Константина и его младших братьев. Вскоре Константин, которому было тридцать лет, умер от яда. В отравлении подозревали его братьев-соправителей, которым в то время было одному пятнадцать, другому десять лет.
– Да как же такое возможно, они же были дети! – воскликнула Нина.
– За спиной несовершеннолетних цезарей стояла клика придворных, возглавляемая их матерью – императрицей, мачехой Константина. Но их вина в отравлении тоже была для придворных очевидна: Константину дали яд на пиру, он никогда бы не принял чаши вина из рук мачехи, которую ненавидел, а вот из рук братьев – парнишек, с которыми рос, принял бы безбоязненно. Хотите знать, что произошло дальше?
– Да, хочу. – Нина чувствовала, что это не просто праздный разговор. Павел словно пытался донести до ее сознания какую-то важную мысль, которая не давала покоя ему самому.
– После смерти брата Ираклий и Федор правили совместно тоже очень недолго. В нашей коллекции была монета – золотой гиперпирон императора Константина Погоната, к сожалению, она пропала… Константин был сыном Константина, внуком императора Ираклия, ему тогда было не больше двенадцати лет. Вокруг него во дворце сформировался заговор, и однажды ночью этот мальчик во главе отряда своих телохранителей ворвался в покои своих юных дядей – соправителей и… В общем, расправа с Ираклием и Федором была совершена на его глазах. Подросткам сначала изуродовали лица, отрезав носы, а потом оскопили. Федор истек кровью и умер. Изуродованного Ираклия наутро обезглавили. Их сестер, своих теток-девочек, которым не исполнилось еще и пятнадцати лет, мальчик-император отдал на потеху своим солдатам, их изнасиловали, потом зарезали. Мачеху тоже изнасиловали, потом убили. По легенде после всего, что произошло той ночью во дворце, много лет подряд Константину снился один и тот же сон: ему являлись убитые родичи и подносили ему чаши, полные крови, собранной из своих ран. Предлагали попробовать, пригубить. Он был болен, этот мальчик-император, этот малолетний убийца… он чувствовал, что сходит от этих своих снов с ума… Однажды, уже взрослым, он не выдержал: сел со свитой на корабль и покинул Константинополь, плюнув в сторону города. Его прикончили собственные рабы – утопили в чане с водой, когда он принимал ванну…
– Неужели такая жестокость возможна?
– Когда на кону стоит большой куш, возможно все, что угодно, Нина Георгиевна.
– Но они же были совсем дети, подростки, как же они?..
– При некоторых обстоятельствах те, кого мы считаем детьми, взрослеют рано. Особенно, повторяю, когда на кону стоит большой куш. В случае с детьми императора Ираклия на кону стояли государство, империя, власть, все богатства Константинополя. Есть вещи, которые невозможно делить даже между близкими родственниками – братьями, сестрами. Такими вещами может владеть и распоряжаться только кто-то один.
Нина молчала. Он сказал сейчас или слишком много, или слишком мало.
– Ну, о чем задумались, Нина Георгиевна? – Павел закрыл футляр – один, другой.
– Скажите, вы разобрались с тем, о чем говорили тогда… ну, по поводу монет, которые пропали? – спросила Нина совсем тихо.
– Я разбираюсь… как вы слышали, наверное, вот сейчас, здесь. – Павел обвел кабинет взглядом. – Но до конца еще далеко.
«Он что же, скандал с Ираклием имеет в виду?» – подумала Нина тревожно.
– Как же такое возможно? – повторила она. – В семье, среди родных людей… Родным надо доверять, любить их, так меня всегда учили мама, отец.
– Доверять… Знаете, Нина Георгиевна, я вам расскажу о своей матери. – Павел отошел к окну. – Ближе ее у меня не было человека. Когда-то я тоже рос в этом доме, на этой даче… Так вот, моя мать любила меня и гордилась мной. Когда я после физмата поступил в аспирантуру, она радовалась моим успехам, обзванивала подруг, рассказывала, какой у нее умный гениальный сын… Однако, когда мы оставались вдвоем, стоило мне чем-то поделиться с ней серьезным, волнующим меня, она либо начинала меня учить, либо уличала в чем-то, упрекая. Мать моя сама в жизни ничего не добилась, ей и не надо было добиваться – она жила на всем готовом в этом нашем советском совминовском питомнике, и, когда она слышала от меня же о моих планах, о моих делах, успехах, она… она одновременно и радовалась за меня, и завидовала мне. Она, продолжая меня любить, находила какую-то особенно болезненную для меня точку и долбила в нее, долбила, доводя меня до исступления. Я видел в ее глазах наслаждение, когда она задевала меня за самое живое, самое больное… Я взрывался, а она, как добрая мать, успокаивала, утешала меня. Кончилось все тем, что я перестал ей доверять, перестал с ней делиться, мы стали говорить только о незначительном, внешнем, как добрые знакомые.
