глупы. Но он ничего сам не может нам дать, потому что у них, как у вас в общежитии: твое – мое и всяческая круговая порука.
Проходная будка была выше и шире любой собачьей и оказалась легко проходимой; только сугробы угрожающе высились по сторонам, сама же она стояла пуста и темна. Тамара обиделась: операция начиналась слишком неинтересно легко. В углу большого, как поле, двора, кто-то выругался, так по-извозчичьи, что даже Саша ничего не понял. Зато Тамара поняла, что это «выражается» ее дядя Вася. Она выпалила ему одним духом:
– Мы к вам в гости по делу: насчет конины на хлеб, спирт и масло.
Они вошли в тесную конторку, где у раскаленной печурки сидели извозчики и о чем-то усиленно молчали, как умеют молчать только советские извозчики, потому что возят не людей, а грузы. Они главным образом курили: жерла свернутых из газеты огромных, как коленчатые трубы, козьих ножек дымили пушечно, пламенели доменно. Все «дяди» были похожи друг на друга: красные морды, красные руки, бороды от глаз до груди, вонючие тулупы и неснимаемые шапки-ушанки. Двое, сидя за столом, что-то ели из горшка, незлобиво ворча друг на друга:
– Балу-уй!
– Прими! Ложку свою прими…
Как непохожи эти люди на апокалиптян, что так важно и гордо ходят по городу с неподвижными смертельно спокойными лицами-масками и пустыми глазами, устремленными в вечность. Это люди каменного века с каменным выражением животных лиц, пещерные обитатели возвратного первобытного коммунизма.
При виде спирта их каменные лица оживились, и начался сложный и хитрый торг. Вечером, за сытным ужином, Саша рассказывал о нем так:
– Тамара мне шепчет: «Торгуйся с ними, ты же мужчина». Какой я мужчина – я и сам не знаю, но все же довольно храбро вступил я с этими бородами в переговоры. Долго переговаривались. Я им для начала и о политике загнул, и о немцах, и о лошадях – дескать, все мы понемножку лошади, как у Маяковского, но потом понял, что все это напрасно. Как только приступили к делу, они обо всем забыли. Единицу, говорят, на единицу – и все тут. А я не пойму, какую единицу? Весовую единицу, оказывается: мы имеем литр спирта, кило хлеба и полкило масла, всего два с половиной кило, а они нам дают столько же мяса. А мы требуем вдвойне, да еще с хвостиком, – прибавил я. Под столом у них, я видел, лежали голова, ноги и хвостик – от жеребенка, наверное. Рожки да ножки… Этим хвостиком я их и сразил! Бери, говорят, хвостик. Дали нам, не взвешивая, голову и хвостик… Предложили и каши отведать из отрубей, – объеденческая. Я обнаглел, попросил еще и этих отрубей. «Нет, отвечают, – не можно. Потому – нет заботы о лошадях: корму дают мало, а работы завались. Ведь мы трупы собираем по улицам. Есть места, где на машине не подъедешь, а мы свободно могем». Так и не дали. И спиртику не поднесли, а при нас уже начали пить. Не то, что наша капустная красавица. Бросив последний печальный взгляд на макуху (сиречь дуранду), что лежала на столе плитками (говорят, слаще шоколада), гордо удалился. С хвостиком. Даже с двумя: за мной, задравши нос, важно следовала Тамара.
Последнее Тамара опровергла:
– Не он, совсем и не он, а совсем я вышла первая. И хвостик я взяла, и обмахивалась им, и, прикидываясь девочкой, пищала: «Хвостик – мой, никому не отдам, никогда, ни за что».
– Так или иначе, задача выполнена, – сказал Саша, – и я надеюсь, что девочки сварят чудный холодец, или студень, как они называют, все равно, это здоровая русская пища, и я отнесу по кусочку нашим гурманам, если Нина разрешит. Мы там тоже все на конюшенном положении – на Конюшенной улице.
– Конечно, Саша, отнесите им, сколько захотите, – сказала Нина. – Причем тут я, сами же доставали.
Давно не ели так сытно и вкусно. Октябрьский праздник – после него прошло почти два месяца – не мог сравниться с этим пиршеством.
– Первый раз в жизни! – сказал Саша.
Тамара подкладывала Дмитрию лучшие куски, приговаривая:
– Ешь, болезный, выздоравливай.
Ему это не нравилось, но молчал, думал: «Да, такое бытие, действительно, определяет сознание: только и думаешь о том, чтобы пожрать. Но все же я не хочу съесть больше других и пихну Тамару под столом ногой, чтобы она не делала глупостей»,
Но не пихнул.
26. Дочь России
Генерал все же добился своего: Тоню откомандировали к нему, в армейский госпиталь, еще до Октябрьского праздника. С госпиталем своим она рассталась без особого сожаления, да он уже и не был ни военным, ни морским и перешел в ведение городского совета.
Генерал принял ее любезно, кротко и решительно. «Пусть хоть тебя убьет, но у меня под боком», – сказал он. На этом аудиенция была закончена. Генерал был занят сочинением очередной петиции в Москву – о том, что его армии надоело быть «недвижимым имуществом командующего фронтом», что она рвется в бой и т. д., и что, между прочим, самолеты снова сбросили заплесневелые сухари. Но, вспомнив, что жителям города и таких не сбрасывают, вычеркнул сухари и поставил кляксу. Подумал: «Кого же мы защищаем – город или жителей? Еще два-три месяца, и никого не останется, если верить слухам. Нет, мы защищаем не жителей – большинство из них когда-то могло бы сражаться в наших рядах, – а город. Но что же город? Ключ к победе или поражению? Нет. Тупик – да, и мы, если продержимся еще немного, найдем из него выход. Тогда мы преклонимся перед теми из них, кто останется в живых – там, в этой каменной гробнице, и попросим прощения за то, что плохо воевали и жрали сухари. А город – он для меня, и для командующего фронтом, и для доброго десятка генералов, а если копнуться глубже, посочувственней, – почти для всех: Северная столица, символ славы и мощи России, святыня, и в душе никогда не переименованная…»
Выходя из штабного дома, Таня услыхала, как машинистка жаловалась адъютанту:
– Вот чудак наш генераша: как будто не знает, что у моей машинки нет на вооружении ни вопросительного, ни восклицательного знаков. Лепит их где попало, и в конце обязательно клякса. Сколько раз ему говорила: поменьше эмоций…
Развязный тон пышноволосой и пышнотелой «пишмаши» задел Тоню, но промолчала («меня не касается») и только косо посмотрела на ее выкрашенные в гоголевский цвет – брусники с искрой – губы.
Один раз разрывная пуля легко
