с которыми автор данного трактата охватывает «все мыслимые и вообразимые типы бытия» грандиозно-простым механизмом антитетичной пары «одного» и «иного» 4. Подобно тому, как математик выстраивает бесчисленные следствия из системы простейших аксиом, Лосев выводит (обычно не дедуцируемые, априорно данные в науке и культуре) категории «числа», «смысла», «вещи», «количества», «качества», «величины», «времени», «пространства», «массы» и еще много чего другого. И для читателей лосевской «Философии имени» незабываемо, конечно же, головокружительное восхождение по многочисленным ступеням «структуры имени», где по пути встретятся образцы логического конструирования и «знакомых незнакомцев» (таковы «восприятие», «мышление», «миф», «организм» и т.д.) и вовсе непривычных, но системой требуемых категорий – еще бы, на этой «лестнице разной степени словесности» по меньшей мере 67 ступенек. Но все это буйство форм живет опять-таки на нескудеющей почве «одного» и «иного», или «сущего» и «меона». На том же многомощном основании диалектики Лосев не только продолжает свое строительство в областях слова или музыкальных категорий («Философия имени» и «Музыка как предмет логики»), но и переносит его в сферу гносеологии (классификация возможных форм науки в «Философии имени», антиномико-синтетических способов видения мира в «Диалектике мифа») и культурологии (типология культур в «Очерках античного символизма и мифологии»). А еще нужно присовокупить сюда новые логические конструкции и целые их системы из «Диалектики художественной формы», а еще была неизданная «Диалектика интеллигенции»… 5
Страсть к диалектике, столь характерная для лосевских исканий в первые десятилетия XX века, сохранилась и на закате этого века, так что с именем Лосева безошибочно и навсегда соединено самое, кажется, исчерпывающее итожение – «русский диалектик» 6. И, вопреки всем внешним обстоятельствам места и времени, столь же неизменна, столь же инвариантна именно «протейская» черта творческой личности Лосева. Потрясает та готовность, с которой и Лосев «ранний» и Лосев «поздний» неустанно излагает, переводит и комментирует чьи-то философские тексты при несомненном таланте оригинального мыслителя, та поразительная бережность, с которой он относится к любой – подчас не только чужой, но и чуждой, – мысли. Потому-то признавался Лосев в давней «Диалектике числа у Плотина», что ему «любы все мировоззрения, какие только есть в истории» 7, потому говорил он спустя целую жизнь в интервью недавнего времени и – нисколько не преувеличивал: «Я всех люблю, от всех все беру и всех критикую» 8. Этот широкий захват и вместе с тем трепетное отношение к любой детали смысла специфицируются в его творчестве потребностью обязательного сжатия изучаемого материала в собственные формулы-обобщения (так и никак иначе: «пока я не сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю свое изложение данной системы недостаточным» 9) и потребность личного исполнения музыки мысли по партитурам, доставшимся от предшественников не всегда в удовлетворительном состоянии. Здесь будут кстати строчки из «Истории античной эстетики», посвященные особому типу мышления, о котором Лосев пишет в связи с творчеством Давида Анахта (V – VI вв. от P.X.): этот философ «стремится, с одной стороны, к мельчайшим расчленениям, а с другой стороны, к возведению этих предельно малых членений к новому универсальному синтезу»; подобным же образом «виртуоз скрипач или пианист поражает нас множеством детальных и мельчайших оттенков исполняемой им музыки <…> и новизной впечатления и даже неожиданностью обобщения, возникающего из этого бесконечного разнообразия мельчайших музыкальных оттенков» 10. Таков же и сам Лосев – виртуозный исполнитель высокой музыки мысли. Диалектика сплетает в мысли частное и общее, единичное и единое, а самого мыслителя неизбежно соединяет с другими мыслящими. Не может личность подлинного философа-диалектика оставаться чем-то «одним», ибо всякое «одно» не только немедленно (воистину!) требует для своего существования определенного «иного», но и вступает с ним в отношения взаимных переходов. Абсолютно любая личность невозможна в изоляции, но не для всякой личности жизненно-практически чужда автономия. Для Лосева же необходимо и комфортно ощущение себя «не-одним» с погружением в мир мысли предшественников, с жизнью возле них и даже подчас вместо них, но и без малейшего забвения себя, т.е. в сбережении неповторимого «одного» – себя «одного», бесконечнократно обогащенного переходами в духовное инобытие. Он бывал далеко-далече и оставался с нами. Он разделялся – и его хватало – по духовным пространствам Платона, Аристотеля, Плотина, Прокла, Кузанца, Шеллинга, Гегеля… и самособирался Лосевым. Он любил мысль и гнался за мельчайшими ее нюансами («я всех люблю, от всех все беру…»), откуда следует многотомие его книг, и он же всегда стремился к синтезу «в одной фразе». Он исследовал часть и помнил целое, и за этим стоит труд, титанический труд, подвиг.
Последнее определение звучит, конечно, громко, и мы вряд ли рискнули бы вводить его самостоятельно, если бы размышление о Давиде Анахте, которое мы приводили выше, не публиковалось бы однажды отдельным изданием, приуроченным к 1500-летию со дня рождения армянского неоплатоника. Публиковалось оно под примечательным названием: «Философско-исторический подвиг Давида Непобедимого». Подвиг, именно подвиг древнего мыслителя А.Ф. Лосев усматривал в его умении и способности «виртуозного сплетения абсолютной, то есть бесконечной, предельно обобщенной истины и отдельных, по природе своей конечных моментов человеческих исканий». Пусть эта похвала виртуозам мысли будет воспроизведена, по философско-исторической справедливости, и к 100-летию со дня рождения А.Ф. Лосева.
1.3. Русский Прокл
Горные вершины принято сравнивать, оценивая возвышение над уровнем моря в футах или метрах. Для человеческой личности что-то не находится подобных универсальных шкал измерения, и человек может быть как-либо соотнесен разве только с другим человеком. Наверное, поэтому уже со времен «Параллельных жизнеописаний» Плутарха стал осваиваться явно не метрический способ оценки – сопоставление фигур по принципу «державы с державой». Отсюда явилось известное именование о. Павла Флоренского как «русского Леонардо» или, с легкой руки Л. Фейербаха, таков культурно-исторический итог (совсем, заметим, не тривиальный, но его, насколько можно судить, никто не опротестовывал), итог, подведенный некогда относительно Гегеля: «немецкий Прокл». Подобное наделение личности неким родовым, извлеченным из культурных запасников именем может фиксировать или только случайную, больше внешнюю сторону проводимого отождествления, либо глубинное, воистину родовое же сходство и преемство. Кажется, пример с Флоренским скорее всего тяготеет к первому случаю, с Гегелем – ко второму. Ниже мы будем говорить о «русском Прокле» с надеждой уйти дальше поверхностных аналогий.
Алексей Федорович Лосев прожил большую жизнь и оставил, не сказать – большое, скорее громадное творческое наследие. Достаточно отметить, что к моменту проведения в октябре 1993 года международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня его рождения, библиография трудов ученого достигла почти 600 наименований. Этот внушительный
