Но со штирборта — только четыре капсулы. Сарасти замены нет.
Еще один люк. Совсем маленький. Я протиснулся на мостик. Сумрачно; беззвучно плывут иконки, мозаика индикаторов итерирует отражениями в тёмном стекле. Не столько рубка, сколько кокпит, и притом изрядно тесный. Я выполз между двумя противоперегрузочными ложами; перед каждым — подковообразный пульт. Никто на самом деле не собирался ими пользоваться. «Тезей» превосходно управлял собою сам, в особых условиях мы могли рулить кораблем через свои накладки, а уж коли они не сработают, тогда мы, скорей всего, уже сыграем в ящик. И все же, если другого способа не останется, в случае такой астрономически малой вероятности неустрашимые исследователи смогут отсюда положить корабль на обратный курс к дому.
Между приступками для ног инженеры втиснули последний люк и последний лаз — в смотровой блистер на носу «Тезея». Ссутулившись (жилы хрустели и ныли), я протолкнулся…
…В темноту. Снаружи блистер накрывали плотно сжатыми веками щитки-раковины… Слева от люка слабо светилась на сенсорной панели единственная иконка; из корабельного хребта тянулись через люк слабые лучики, бессильными пальцами оглаживая вогнутую стену, окрашивая ее несчетными оттенками серого и сизого по мере того, как глаза мои приспосабливались. На задней стенке болтались от слабого ветерка крепежные ремни. От застоявшегося воздуха в глотке стоял привкус смазки и металла. Пряжки еле слышно побрякивали на сквозняке, словно маленькие китайские колокольчики.
Я протянул руку и коснулся хрусталя: внутреннего слоя из двух. Между ними продувался теплый воздух, отсекая стужу. Не до конца: пальцы мои тут же застыли.
Снаружи — космос.
Быть может, на пути к нашей первоначальной цели «Тезей» обнаружил что-то такое, отчего с перепугу ломанулся за пределы Солнечной системы. Но, скорее всего, корабль летел не от чего-то, а к чему-то, к чему-то такому, о чем не было известно на тот момент, когда мы умерли и попали на небеса. А в таком случае…
Я потянулся назад, коснулся панели. Почти ожидал, что ничего не случится; затворить окна «Тезея» было столь же просто, как закрыть логи связи. Но купол передо мной растворился сразу же — вначале трещина, потом полумесяц, потом выпученный глаз, чьи радиозащитные веки втянулись в корпус. Пальцы мои рефлекторно вцепились в комок ремней. Бездна распростерлась вдруг во все стороны, безжалостная и голая, и не на что было опереться, кроме металлического диска меньше четырех метров в поперечнике.
Звезды повсюду. Столько звезд, что я ради всего святого не смог бы понять, как они вмещаются на небе, когда оно остается таким черным. Звезды и…
…Ничего больше.
«А чего ты ожидал? — укорил я себя. — Корабль чужаков справа по курсу?»
Почему бы нет? Мы ведь зачем-то прилетели сюда.
По крайней мере, остальные члены экипажа. Они оставались критически важными для успеха миссии, где бы мы ни оказались. А вот положение синтета, как я теперь понял, было совсем другим. Моя полезность уменьшалась с расстоянием.
А нас занесло за половину светового года от дома.
Когда стемнеет,
станут видны звезды.
Ральф Уолдо Эмерсон[6]
Где я был, когда на землю обрушились огни?
Выходил из райских врат, оплакивая отца, который со своей, по крайней мере, точки зрения, — был еще жив.
С тех пор как Хелен ушла под капюшон, минуло почти два месяца. Это по нашему счету два месяца. Она же могла прожить день, а могла и лет десять; виртуальные боги настраивали помимо всего прочего и часы субъективного времени.
Возвращаться мать не собиралась. С мужем соизволяла встречаться только на условиях, равнозначных пощечине. Он не жаловался, навещал ее всякий раз как жена позволяла: дважды в неделю, потом раз в неделю. Потом — раз в две недели. Их брак распадался с экспоненциальной обреченностью радиоактивного изотопа, и все же отец тянулся к ней и принимал ее условия.
В день, когда на Землю рухнули огни, я вместе с ним стоял у постели матери. Случай был особый — последний раз, когда мы могли увидеть ее во плоти. Два месяца ее тело, вместе еще с пятью сотнями новопоступивших в приют, лежало в приемной, доступное для обозрения родственникам. Конечно, контакт оставался иллюзией, как и должен был: оно не могло с нами общаться, но оставалось зримым, плоть его была теплой, а простыни — чистыми и глажеными. Из-под капюшона выглядывала нижняя челюсть Хелен, хотя глаза и уши закрывал шлем. Можно было к ней прикоснуться. Отец часто так и делал. Возможно, некая частичка ее сознания ощущала это.
Тем не менее, в конце концов, кому-нибудь придется захлопнуть гроб и сплавить останки. Место потребуется для новоприбывших. Мы пришли, чтобы провести с матерью последний день. Джим еще раз взял жену за руку. С ней по-прежнему можно будет общаться — в ее мире и на ее условиях, — но к вечеру остов упакуют в хранилище, слишком эффективно утрамбованном, чтобы принимать посетителей из плоти и крови. Нас уверяли, что тело останется в целости: тренировка мышц электростимуляцией, регулярное питание и обогрев плоти. Оболочка всегда будет готова вернуться к работе, если рай вдруг пострадает в некоей непредставимой катастрофе. Все, объясняли нам, обратимо. И все же — так много стало восходящих, а никакие катакомбы не могут расширяться до бесконечности. Ходили слухи о расчленениях, об усечении несущественных частей с течением времени, согласно некоему алгоритму оптимальной упаковки. Быть может, к следующему году от Хелен останется лишь торс, а еще через год — только отрубленная голова. А может, ее тело срежут до самого мозга прежде, чем мы выйдем из здания, да так и оставят ожидать последнего технологического прорыва, который возвестит начало Великой Цифровой Перезаписи.
Слухи, говорю же. Сам я лично не встречал никого, кто вернулся бы после восхождения. Хотя — а кто захотел бы? Даже Люцифер покинул небеса, лишь когда его с них сбросили.
Папа, возможно, знал точно — он всегда был в курсе того, о чем большинству людей знать не положено, но никогда не болтал лишнего. Если отец и мог что-то рассказать, его откровение, очевидно, не заставило бы Хелен передумать, а для Джима этого было достаточно.
Мы накинули капюшоны, служившие для невключенных разовыми пропусками, и встретили маму в спартански обставленной гостиной, которую она измышляла для наших встреч. Окон в ее мир не предусматривалось — ни намека на ту утопию, что она создала для себя. Хелен даже не воспользовалась препрограммированными гостевыми средами, созданными для уменьшения неудобства гостей. Мы оказались в безликой бежевой сфере пяти метров в поперечнике. И никого, кроме нее. Возможно, подумал я, в ее представлении такая обстановка не слишком отличается от утопии. Отец улыбнулся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
