не справлялась со своими обязанностями, она светила не только тускло, но еще и попеременно, наверно, собираясь вскоре и совсем потухнуть, отдать концы, сдохнуть, скочевряжиться и отправиться в иной мир, то есть в мусорку. В кухне стены и фанерная перегородка были окрашены в желтоватый цвет, но покраску, по понятным причинам, производила еще Лара, и это было так давно, что и память об этом истерлась, и сама краска истерлась, а где еще не истерлась, так укрылась под толстым слоем копоти, грязи и нечистот, что жили в этом доме. Именно поэтому на темно-серых стенах кухни теперь явственно проглядывали округлые желто-черные пятна, оставленные чем-то жирным, и широкие, длинные полосы, оставленные спинами хозяев и друганов. Но за мутноватой дымчатостью, каковой был подвержен взгляд Витька, эти непонятные круги и полосы ему не виделись, впрочем, ему так же смутно виделись и сами стены, и лампочка, жаждущая умереть.
Посидев какое-то время смирно и тихо, покачиваясь из стороны в сторону, словно ствол дерева в ветреную погоду, и не услышав в голове более никаких посторонних шумов и голосов, Витюха решил обсудить с друганом качество и коли…личество выпитой жидкости… Желая изречь что-то дюже умное (ему вообще казалось, что в последнее время он произносит очень умные вещи), он открыл рот, тяжело шевельнул своим растянутым и плохо слушающимся языком и уже было начал говорить… Как в мозгах вновь раздался тот пронзительный, резкий и, как теперь удалось расслышать, дрожащий голос. Только теперь этот голос звучал не один и не под аккомпанемент детского хора, теперь с ним вступил в диалог другой голос, более тихий и низкий, немного бархатисто-мелодичный. И эти два голоса повели меж собой неторопливый разговор, при этом в очень грубой форме обсуждая Виктора Сергеевича.
Сначала сказал тот первый, пронзительный голос:
– Нет, ну вот ты мне скажи, каков этот Витек нахал… Погляди-ка, пьет пятый год и думает, что оно ему так все и прокатит… Думает, что не будет за все свои куролесенья отвечать, думает, что сие бесконечное пожирание спиртных напитков никак на нем не отразится, хотя то, что он принимает на грудь, трудно назвать напитками, скорее всего, им можно дать лишь единственное определение, назвав их не более чем порождением химической отрасли.
– Уж не говори, – подключился тот второй, тихий и низкий, бархатисто-мелодичный. Казалось, этот голос долетал откуда-то издалека, и, чтобы различить его слова, Витьку все время надо было концентрировать свое внимание, что в его спившемся состоянии было делать довольно сложно, а голос меж тем продолжал: – То, что он пьет, я бы, если честно, и нюхать побоялся… А то, что он отпетый гад, это верно, ведь за все эти годы ни разу ни вспомнил о сыне, о жене… А как, подлюка, издевался над отцом, матерью… как, мерзость, такая опухшая, плевал в лицо брата… Совесть он свою пропил…
– Да какая совесть? – возмутился первый голос. – Какая совесть? У него, наверно, совести никогда-то и не было… Эгоист треклятый… Его же с малолетства все любили: Витюшенька, Веточка, Витенька… Все перед ним предки его приплясывали, жена в нем души не чаяла – вот он подлюка и оборзел… Жизнь у него, видите ли, тяжелая, и чтоб ее облегчить, он давай к водярочке прикладываться… Глоть…глоть…глоть ее… и доглотался. Погляди на него: дом дедовский в развалины превратил, имущество пропил, жену, сына, родню – все… все пропил… А теперь, похоже, и мозги свои про…пил…пил…
И стоило лишь голосу выговорить с растяжкой последнее слово, как хор детских голосов подхватил этот речитатив и нараспев протянул: – Мозг…мозг…мозг…
– …пропил! – закончили они свое короткое пение и взвизгнули так, что в мозгу у Витька громко треснуло и хрустнуло, а из очей его выскочили кольца серебристого света. Они выпорхнули в пространство кухни и мгновенно распались на махонькие блистающие искорки, которые зависли перед туманящимся взором Виктора. И вдруг, все разом, взмахнули своими микроскопичными крылышками полупрозрачного цвета, доселе прижимаемыми к округлым, навроде пшеничного зернышка, брюшкам, и, неспешно ими помахивая, стали кружить перед его глазами.
Витюха еще никогда не видывал таких чудных блошек и какое-то время наблюдал за их плавным полетом, наслаждаясь тишиной, наступившей внутри башки, а затем, когда ему прискучили эти насекомые, он помотал головой, и при этом очень энергично, так, что из вечного приоткрытого рта во все стороны разлетелись густые, плотно слепленные, белые слюни, похожие на хорошо взбитые сливки, обильно покрывающие верхний слой торта. Витек даже взмахнул правой рукой, намереваясь прогнать этих назойливых блошек или, на худой конец, поймать пару штук и уж если не проглотить, чтобы унять ревущий от голода или выпитой «Жидкости» желудок, то хотя бы разглядеть этих вылетевших прямо из собственных очей светящихся насекомых. Виктор махнул рукой раз, другой, третий… Его трясущиеся пальцы прошлись вдоль носа, едва задев распухший синеватый кончик, и запутались в ворохе патлатых волос, кои от сотрясания головы свесились на лицо, укрыв своими жидкими и грязными нитями щеки и нос. Выпутав из волос свои пальцы и закинув патлатые нити на прежнее место, он еще раз взмахнул вдоль лица ладонью, но теперь с одной-единственной целью – изгнать этих пренеприятнейших созданий, продолжающих мельтешить и явно веселиться перед его туманящимся взором. И сейчас же маленькие блошки решили покинуть Витька и, верно, испугавшись его пьяных размахиваний, мгновенно разлетелись. Часть из них воткнулась своими серебристыми телами в фанерную перегородку, отделяющую кухню от комнаты. Часть, ринувшись к окнам, просочилась сквозь стекло, а третьи рванули вверх и, шибанувшись в потолок, подбитый для теплоты фанерой, внедрились хоть и в грязную, но довольно ровную поверхность, мигом погаснув, при этом не издав ни единого звука, что в целом было не очень похоже на насекомых, вечно исторгающих визжание, жужжание и попискивание.
Лишь только Витюха прогнал эту немую и назойливо светящуюся мошкару, как в мозгу опять заговорили те два голоса.
– Чую, чую я, он скоро сдохнет, – сказал пронзительный и негромко мекнул. – Вот вижу я его поганую смерть, вижу, поверь мне.
– Сдохнуть-то он сдохнет, – протянул второй, тот, что был более низким и бархатистым. – Такая гадость и сдохнет, как гад… Сдохнет… Но прежде чем он сдохнет, мы с ним повеселимся… Ох, и люблю я таких шлёнд наказывать… Люблю им веселухи задавать, чтобы непременно смогли они прочувствовать, что натворили и как издевались над своими близкими… Потому, если он даже и сдохнет, то не сейчас и не завтра, а тогда, когда я решу, что он тут третий лишний… Свинья такая вонючая…
