Дальше мне почему-то не страшно.
Мне срезают манипулятор, прижигают голову справа, но я ковыляю к мертвецу, который еще не знает, что он мертвец, как сама смерть.
Смерть сегодня шестилапа, да.
Потом я волочу таэтваля по кораблю и тыкаю его раздвоенным кустом прямо в трупы. В Фукуоку, Карпинского, Бессонова.
Зачем это? — спрашиваю я его. Зачем?
Таэтваль не отвечает. Даже не шевелится. Я бросаю его в пустую криостазисную ячейку и, выбиваясь из сил, рассовываю пеналы с детыми обратно. Их черты за изморосью пластика кажутся такими спокойными, светлыми, что хочется плакать.
Я, черт возьми, очень устал.
Меня пошатывает. Что-то внутри искрит, противно зацепляется, стрекочет прямо в мозг. Я ложусь и лежу, пока не вспоминаю: Рылов.
Сколько времени прошло? Нет внутреннего отсчета. Жив ли? Помню, стучал.
Кое-как я ковыляю к недоделанному тамбуру. Последние метры уже ползу. Что-то во мне кардинально сломалось.
"Рылов, — стучу, — как ты там?"
"Тяжело", — тихо отстукивает Рылов.
"Потерпи пять минут".
"Это можн".
Я поднимаю лист титанопласта, приготовленный для люка, и вижу длинную полосу разреза у нижней кромки. Приехали. Впрочем, хрен вам…
"Колбаса", вот она, тварь, под лапами. Я забираюсь на нее и выкраиваю кусок необходимых размеров. Шкура у "колбасы" эластичная, шестигранно-переливающаяся. Будем надеяться, что она ля… ляжет на пасту.
Меня вдруг начинает знобить.
Лапы царапают настил, дырявое брюхо, оседая, к ним присоединяется.
Пло… плохо что-то.
С третьего раза я ставлю внутрь тамбура датчик герметичности, один из кислородных картриджей запускаю на трехминутный таймаут одной двадцатой объема. Паста, шкура, паста, шкура, паста, шкура сверху донизу.
И пеной, пены много не бывает.
Затем я валюсь навзничь. Окуляр опять смотрит в балку. Никак не отвязаться от этой балки. Смешно. Ногой, да, левой средней, отбиваю Рылову:
"Если датчик запищит, можешь смело открыв. Там скаф".
"Пнл", — отзывается Рылов.
"И сразу делай прыж из двигательн. А то тут гсти… Повезет, прыжком размлотишь в труху".
"Ясн".
"Нич, — стучу я. — Жить будм".
Я опускаю лапу. Все. Теперь уже выход Рылова.
Мне кажется, я очень долго жду писка датчика. Жду, а его нет и нет. Травит где-то? Это было бы… Я пытаюсь подняться и понимаю, что не могу.
Крановая балка смотрит в меня.
Взгляд ее вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет.
А потом пищит датчик. Я его слышу…
Шемиц смотрел на Рылова и не понимал, верит тот самому себе или нет. Он переглянулся с Хомски и продолжил:
— То есть, это был "Муравей"?
— Да, — сказал Рылов.
— Нет, — поморщившись, сказал Рылов.
— Я знаю, он не мог, — сказал Рылов, — я видел потом, что не мог.
— Там четыре попадания, — кивнул Хомски, — причем первое и самое раннее, в электронный мозг, превратило "Муравья" в бесполезную полиглеродную груду. Я думаю, вы и сами это осознаете. Но почему-то…
— Тогда зачем они стреляли в него еще? — отчаянно спросил Рылов.
— Это мы и хотим прояснить, — сказал Шемиц, разводя руками. — А то, извините, какая-то мистика получается. Оживший мультибот.
— Может быть, Бессонов… — неуверенно произнес Рылов.
Шемиц покачал головой.
— Я, скорее, готов поверить в одного из тех шестерых, чьи трупы так и не были обнаружены. Извините, Сергей Александрович, но Бессонов и по крайней мере еще тридцать восемь человек умерли одномоментно.
— Просто…
Рылов замолчал и улыбнулся чему-то своему.
— Что? — спросил Шемиц.
— Ну, он отстучал мне в конце: "Будем жить", — сказал Рылов. — А Бессонов всегда так говорил, когда прощался.
© Copyright Кокоулин А. А. ([email protected])
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
