— Знаешь что, ты уже устал. Поваляйся на бережку! Наберешься сил — банка сразу станет полегче, — громко сказал я сам себе.
И тут, словно откликаясь на голос, в орешнике заговорила сорока. Она явно высмеивала меня:
«Жак! Крак!.. Жак! Крак!..»
Мать всегда говорит: сороки — болтушки. На них не надо обращать внимания. Смеется — ну и пусть смеется, если ей охота. Подразнит-подразнит и самой надоест.
Я спрятал в кустах свою увесистую жестянку и, освободившись от ноши, сполз по отвесной скале прямо в воду. Набрал воздуху, закрыл глаза и нырнул.
Вот здорово! Руки, ноги, плечи словно новой силой налились.
Больше не надо было ни свистеть, ни петь, ноги весело шагали сами. Четыре версты вдоль берега озера я одолел одним рывком.
А потом… Потом проклятая банка снова стала страшно тяжелой. Как хотелось, чтобы яростное солнце прикрыла хоть небольшая, с ладонь, тучка. Эти жаркие лучи впиваются в затылок, плечи, спину, в ноги словно пиявки. И как свободно они проходят сквозь рубаху!
В ольшанике, в тени деревьев, идти легче. Я поставил ношу под папоротник, сам опустился на мшистую землю. Отер рукавом пот. Посмотрел неодобрительно на измучившую меня жестянку. Что они, эти иностранцы, совсем дураки — для сладостей делать такие огромные посудины? Кто их покупать будет? Или у них там, в чужеземных городах, одни бароны живут?
Под резными листьями папоротника я вдруг заметил сочную темно-красную землянику. О, да ее тут полным-полно! Вначале бросал ягоды в рот по одной. Но потом увидел целую земляничную полянку и стал собирать полными пригоршнями. Такой урожай мне попался впервые! Ел, ел, пока не набил оскомину, и захотелось чего-нибудь соленого. Ну, а его не искать — вот она, посудина, полная рассола, у самого моего носа. Сделал глоток — ох и солен, прямо рот и горло обожгло. Хочешь не хочешь — надо снова приниматься за ягоду…
Подкрепился основательно земляникой, двинулся дальше. Не буду врать — ноша не сделалась легче.
Банка словно наполнялась свинцом. Не я ее опускал на землю — она, когда хотела, сама выскальзывала из рук. И еще меня донимала жажда — напрасно, видать, я глотнул рассолу. В голове появились всякие нехорошие мысли. Для чего дяде Андрису целая посудина с этой бурдой? Не слить ли немного? Хотя бы шестую часть: ведь за нее я заплатил своей собственной копейкой. Все полегче будет.
Присел над банкой, снял крышку. Поверху плавал жир.
Неподалеку на стволе дерева прилежно заработал дятел. Стало стыдно. Надел крышку, крепко прижал…
Я шагал по узкой ухабистой лесной дороге, то и дело наступая на сухие шишки. Странное дело: раньше я их не замечал, а теперь каждая из них норовит побольнее впиться в пятку. Выбитая повозками колея виляла среди вековых елей. Здесь было тенисто и прохладно, только изредка попадались солнечные пятна и узкие яркие полоски света.
Эх, кружку бы чистой прохладной водицы! Сколько ее у нас во дворе — целый колодец. А я не ценил. Напьюсь — и остатки на землю без всякого сожаления. А сейчас бы пил, пил безостановочно, до последней капли.
Я твердо решил больше не отдыхать, не поддаваться никаким искушениям. Жажда — ну и что? Верблюд вон сколько может шагать через пустыню без глотка воды, а тут всего каких-нибудь семь верст осталось. Да где там семь — уже большая часть пути позади. Ну, шире шаг!
Ноги послушались, зато стала донимать боль в руках. Веревка все сильнее врезалась в сведенные судорогой пальцы.
Дальше по дороге ни реки, ни озера, ни даже болотца. Нечего было думать о том, чтобы хоть немного освежиться. Я пропотел насквозь. Рыбьи слезы, просачиваясь каким-то образом сквозь плотную бумажную прокладку под крышкой, капали на штаны. Вероятно, селедочный дух привлек оводов: они преследовали меня целым роем. Я отмахивался от них.
Деревья поредели. Все ближе опушка. Отсюда уже видны усадебные постройки. У самого большого здания — черепичная крыша, широкие окна с белыми рамами. Здесь живет хозяин. На южной стороне — фруктовый сад с беседкой, увитой диким виноградом. А неподалеку от сада, на краю хозяйского двора, приткнулся маленький бревенчатый домик, крытый толстым слоем тростника. Крыша поросла мхом, посреди стены подслеповатым глазком отсвечивает на солнце единственное оконце с треснутыми стеклами. В этом домишке и живет дядя Андрис.
Я облегченно вздохнул.
— Ну, теперь совсем близко, — произнес вслух, помахивая занемевшими пальцами.
Я семенил меленькими шажками, весь изогнувшись, словно кривобокий, откинув свободную руку в сторону наподобие крыла. Пройти больше десяти шагов без того, чтобы не опустить банку с рассолом и не сменить руку, было просто невозможно.
Вот так, чуть ли не волоча банку по пыльной дороге, и втащился в изрытый курами и поросятами двор. Дядя Андрис как раз запрягал свою клячу.
— Принес, значит? Молодцом, молодцом! Я не сел, а рухнул на вышарканный порог; банка с рассолом брякнулась между ног.
— Смотри-ка, где ж ты это выкупался во всей одежде? — услышал я удивленный дядин голос.
Наверное, я спал, потому что когда поднял голову, то увидел перед собой женщину в белом платочке. Дядина жена. Сует мне в руку кружку молока:
— Пей! Пей же, ты заслужил!
А дядя Андрис стоял рядом и обрадованно улыбался:
— Я ж сказал, что он сможет. Не так уж и трудно было, верно?
Не трудно?! Я оторвался на миг от небывало вкусного, прохладного молока, посмотрел на его сияющее лицо и подтвердил:
— Ага…
НА ЯРМАРКЕ
Вот и пришел долгожданный день: сегодня у нас в местечке ежегодная ярмарка.
Стыдно признаться — я проспал. Схватился, лишь когда услышал шаги возле самой кровати. Август!
— Все спишь? А брат твой давно уже на ярмарке.
— Как же так? — Я озадаченно тер кулаком глаза. — Вот только что все здесь спали: и отец, и Густав. Как же так?
— Не беда, — утешил меня друг, — пусть себе носится там сколько влезет. А вот мы с тобой попробуем подкатиться к Игнацию Скуе. Говорят, он снова закупает большую партию быков. И тогда — шагом марш прямо в Псков! Я там дважды был, — не удержался он от того, чтобы лишний раз не напомнить, — и в третий пойду. Тебя с собой могу взять — чесслово! А чего не взять? Парень ты бойкий, ноги у тебя крепкие, быстрые.
Я вскочил с кровати:
— Ой, Августынь, дружок, никого другого не бери, слышишь, только меня! Заработаю — куплю тебе новый нож. Точно такой же, как его… фи… фи…
— Фискар.
— Во-во!
— Ладно, там видно будет.
— Нет, правда куплю! Даже еще лучше, чем тот. Не веришь? Вот тебе моя рука…
Счастье-то, счастье какое — с Августом в Псков, в большой русский город Псков! Мне казалось, я все еще сплю и вижу диковинный сон. Нет, не в Псков я иду со стадом быков, а качу по небу в солнечной колеснице, и со всех сторон сыплются на меня блестящие серебряные рубли. Много рублей, целых три или даже четыре. Чего только на них не купишь! Августу новый нож — это уж точно. Себе тоже. Отцу трубку и табак. Матери красивый цветастый платок, брату какую-нибудь хорошую книгу.
Август ушел. Я разыскал на плите еду, мигом проглотил и ринулся на ярмарку.
Уже с нашей улицы видны ряды белых палаток. Незаделанные края полотнищ плещутся на ветру. А людей! А повозок! Оглобли подняты вверх, лошади с торбами на мордах мерно жуют овес, гоняя хвостом назойливых мух. На повозках изделия деревенских умельцев. И дуги, и горшки, и новенькие, сверкающие желтизной колеса, и плетеные корзины — белые, цветные, с ярко раскрашенными боками.
По соседству скотный рынок. Коровы, быки, свиньи — за год столько не увидишь. Визжат поросята, растерянно блеют овцы…
Все здесь перемешалось, на ярмарке! Сразу и глазом не охватишь — столько всяких богатств. Мешки туго набиты мукой, кругом белым-бело от нее — и повозки, и одежда на продавцах, и лица, и даже бороды. Тут же, на повозках, лежат в ожидании покупателей огромные караваи, похожие на жирных коричневых поросят. Ряды бидонов с молоком выстроились словно солдаты на параде. А напротив такие же ряды пузатых крынок. Густая сметана тягучим сиропом стекает с деревянных ложек — сил никаких нет смотреть, так и хочется подставить рот.
Да, ярмарка — это не шуточки. Чего тут только нет! И ульи, и плуги, и бороны… Даже веялки — не фабричные, а собственного изготовления; есть у нас в местечке мастера. Одни замысловатые деревянные рукоятки на веялках чего стоят — куда до них фабричным! А покрашены как: синие, зеленые, красные. Не машины — загляденье!
— Что уставился на веялку? — услышал я над самым ухом голос Августа. — Уж не надумал ли купить?
— Нет, я…
Но он не слушал моих объяснений.
— Бежим-ка лучше к цирку!
Глаза у Августа блестели, как у кошки, заприметившей мышь. Он схватил меня за руку и потащил через скопление повозок, лошадей» скота в сторону балагана, откуда неслись веселые звуки шарманки.
