ужина, – сказала она, опускаясь рядом с ним на колени, чтобы собрать с пола оставшиеся листочки.
– У нас есть хлеб. У нас есть фрукты. У нас есть овсянка – утренняя, разогретая, но все равно полезная. У многих наверняка и этого нет.
Эдит помогла отцу занять его обычное место за обеденным столом и положила перед ним кусок хлеба. Потом она глубоко вдохнула и наконец расслабилась. Она села за стол и начала чистить стареньким ножом яблоко.
– Что это все за бумаги? – спросил Генрих.
– Исследование, – сказала она. – Меня попросили собрать досье на работы старых мастеров в польских коллекциях. Помнишь, я рассказывала тебе, как несколько недель хожу по библиотекам? Сегодня я делала доклад директору.
– Герру профессору доктору Бюхнеру? – Генрих удивленно поднял бровь.
– Да. – Эдит подумала о набитой людьми комнате, о музее Фюрера и о том, что она не представляет себе, как сказать обо всем этом отцу и Генриху, и от страха у нее сжался живот.
– А я думал, что они тебя держат взаперти в дальних запасниках, с кисточкой и химикатами, – сказал Генрих.
Она кивнула.
– Да. Обычно это не мое дело, но герр куратор Шмидт лично попросил меня это сделать. Он сказал, что я обладаю особыми знаниями о картинах эпохи итальянского Возрождения. Ты знаешь, я всегда рада не стоять перед аудиторией, а спрятаться в моем маленьком научном отделе.
Генрих откинулся на стуле и принялся листать один из принесенных ею с собой из музейной библиотеки томов с иллюстрациями. Эдит нервно наблюдала за ним, подбирая слова, чтобы рассказать все Генриху и отцу. Как же ей сообщить им новости? Добравшись до отмеченной закладкой полностраничной репродукции, изображающей женщину с маленьким пушистым зверьком на руках, он замер.
– Леонардо да Винчи, – прочитал Генрих подпись к репродукции. – Портрет «Дама с горностаем». – Он поднял глаза на Эдит. – Что такое «горностай»?
Эдит пожала плечами.
– Дамы эпохи Итальянского Ренессанса держали очень разных экзотических питомцев. Горностай – это что-то вроде хорька.
– Нет, – перебил ее отец, подняв согнутый палец. – Есть разница. Хорьки – это одомашненные животные. Горностаи – дикие. Их мех зимой делается белым.
Эдит с Генрихом переглянулись, а потом рассмеялись над таким описанием герра Бекера. Всякий раз, когда через туман пробивалась искра ясности мышления, когда отец хотя бы на мгновение возвращался к ней, сердце ее замирало.
– Браво, папа. Я даже не представляла! – воскликнула Эдит, но секундное прояснение прошло, и отец вернулся к вялому поеданию водянистой овсянки. – Это одна из моих любимых картин, – продолжила Эдит. – Да Винчи написал ее еще в молодости, до того, как обрел известность.
– Странный зверек, – сказал Генрих, постукивая пальцем по картине, – но красивая девушка.
Вот этого ей будет больше всего не хватать: вечеров с отцом и Генрихом, разговоров об искусстве. Она хотела вновь услышать уроки отца, случайные обрывки информации, которые он иногда извлекал из пыльных закоулков своего разума – то, что осталось от долгих лет преподавания истории в университете, томов исторических фактов, которые он, вместе со страстью к искусству, передал дочери. Неужели это так много? Она просто хотела смеяться с отцом, ужинать вместе с любимым мужчиной. Она не хотела заниматься поисками еще одной сиделки, которая помогла бы ей с ее беспомощным папой. И больше всего она не хотела считать дни до момента, когда Генрих сядет в поезд. Она отогнала эти мысли, встала и принялась убирать со стола.
Генрих пододвинул к окну еще одно кресло и усадил герра Бекера так, чтобы тот мог смотреть на загорающиеся в окнах напротив, вдоль парка, огни. Он поднял с пола Макса и положил старую потрепанную собачку герру Бекеру на колени. Потом Эдит услышала, как Генрих тихо говорит с ее отцом, рассказывает ему о каких-то забавных происшествиях в продуктовом магазине его отца, рядом с Кауфингерштрассе[11]. Она знала, что через несколько минут отец ничего этого не вспомнит, но это неважно. Когда Генрих придет в следующий раз, его доброго, знакомого лица будет достаточно, чтобы выманить отца из его кресла.
Совсем недавно Эдит после ужина сидела бы с отцом и слушала его бесстрастное изложение текущих событий, критику жадности и коррумпированности правительства. Эдит задумалась, имеет ли теперь отец хоть какое-то представление о том, что происходит за стенами квартиры. Новые доклады о коррупции. Снос синагог. Конфискация магазинов и квартир, принадлежащих соседям-евреям. Повышение бдительности старших по дому: теперь они, казалось, записывают каждый ее шаг. Мгновенное необъяснимое исчезновение двух сотрудников музея. Ненемецкие книги изымаются из библиотек и сжигаются на улицах. Новые законы, по которым наказанию подлежат все, кто слушает иностранные радиостанции.
Но больше всего она беспокоилась об исчезновении маленького мальчика с первого этажа. Раньше Эдит каждое утро перед уходом на работу искала сына Нюсбаумов и находила его сидящим в холле, в окружении карандашей и бумаги. Она останавливалась поздороваться с ним, и он показывал Эдит, что нарисовал за день. Она хвалила его и советовала продолжать рисовать. Но однажды он, с его невинным личиком и аккуратными рисунками, не появился. Вся его семья просто ушла, накинув на спины плащи и таща за собой шаткую тележку с пожитками.
Хоть она и старалась сосредотачиваться на подробностях собственных рабочей и домашней жизней, Эдит все же глубоко переживала происходящие в Мюнхене перемены. Сейчас ей больше, чем когда-либо, не хватало комментариев отца о текущих событиях – они дали бы ей ориентир, чтобы хоть как-то разобраться в пугающих изменениях, происходящих вокруг них.
– Эдит?
Она повернулась и увидела, как папа смотрит на нее широко раскрытыми блестящими глазами, будто увидел ее после долгой разлуки.
– Да, папа! – со смехом сказала она.
Он протянул ей собаку Макса.
– Полагаю, это твое.
Эдит уставилась на глазки-пуговки, которые мама столько раз за прошедшие годы пришивала и перепришивала. Когда она была маленькой, Макс жил у нее в постели, а когда стала девушкой – был позабыт. Когда однажды, вскоре после смерти мамы, отец, болезнь которого тогда только началась, нашел Макса, он вцепился в него как в любимого питомца.
– Макс, – сказала она и погладила выцветший мех зверюшки. – Но я не хотела бы его потерять. – Она положила игрушку обратно в руки отца. – Приглядишь за ним для меня?
Отец положил потертую плюшевую собачку себе на колени.
– Хорошо, – разочарованно сказал он.
– Я так тебя люблю, папа, – сказала Эдит, сжимая руки отца. Она изо всех сил старалась не дать голосу сорваться.
Когда отец задремал в кресле, Эдит пошла на кухню к Генриху. Тот вытирал старым полотенцем посуду и
