Он нагнулся, чтобы бросить рисунок в огонь. И — не смог. Ему показалось вдруг, что лицо изображенной мучительно корчится, охваченное жестоким пламенем. Он отпрянул от очага. Как это можно — убить живого человека, бросить в пламя свою любимую? Внутренний голос угрожающе закричал ему: «Трус! Трус! Твои враги еще не стучатся к тебе в двери, а ты уже готов на преступление! И не смей лгать самому себе: такое ты больше никогда не сможешь написать! Ты передал не одну красоту — ты смог изобразить нежность бегим, ее удивительность, а такая вдохновенная удача не повторяется!.. Если ты мужчина, спаси ее!»
Мулла Фазлиддин вновь бережно упрятал рисунок под второе дно сундука. Позвал слугу:
— Немедленно собирай вещи и запрягай лошадь! Уедем отсюда! Сегодня же! Сейчас же!
Вот и теперь, в доме мужа своей сестры, рассказывая о случившемся, мулла Фазлиддин даже от родных утаил, что в железном сундуке хранит портрет Ханзоды-бегим. Эту тайну он не хотел раскрывать никому.
— Эх, судьба, судьба-мачеха! — тяжко вздохнул отец Тахира, — Вы были нашей опорой и надеждой, мулла Фазлиддин. А уж коли и вы подверглись немилости судьбы… Не поможет ли повелитель?
— Когда прекратится война, даруй аллах нам победу, я пойду к повелителю. Прислушается он к моим скорбным просьбам — хорошо, не прислушается — снова уеду в Герат! Я слышал, что Алишер Навои хотел строить лечебницу. Нам, зодчим, в мире ныне единственный огонек надежды горит там, где Навои.
— Что ж Герат… не один на свете Герат, мулла Фазлиддин, ценит вас. И в Фергане есть такие люди. Мы, кувинцы, до сих пор поминаем вас добрым словом — за мост ваш.
— Завтра или послезавтра по этому мосту пройдут враги! Как подумаю о несчастьях, павших на нашу голову, начинаю жалеть, что ливни не вызывают селя, — унес бы он этот мост! Хоть бы сгорел он, этот мост, чтоб враг не смог пройти по нему, я бы доволен был всей душой!
«В самом деле, — вдруг подумал молчавший до сей поры Тахир, — мост деревянный, полить маслом и — поджечь. А враги переправиться могут только по этому мосту. Брода нет: кругом болота, камыши. Если деревянный мост сгорит… — Тахиру стало жарко, будто мост уже трещал, объятый пламенем. — Вот щит, который укроет Робию! — Тахир посмотрел на отца и дядю. — Сказать им? Нет! Отец не согласится пойти на такой риск: я единственный сын… Дядя — ученый человек, лучше его не впутывать. Надо найти молодых парней, верных и бедовых».
Тахир медленно поднялся из-за дастархана и вышел во двор. Потом за ворота.
В разрывах все еще тяжелых туч можно было заметить редкие звезды. Дома без огней. Кругом тишина. Даже лая собак не слышно.
Махмуд тоже вышел в проулок — будто сговорились они с Тахиром о времени. Сразу начал разговор об отъезде сестры:
— В крепости будет жить. Крепость андижанская сильная…
— Э, не такая уж и сильная, — остановил его Тахир и быстро пересказал услышанное от муллы Фазлиддина.
— Где же теперь найдем спасенье, о господи!:
— «Сам ради себя умри, сирота, никто другой тебе не поможет». Помнишь, Махмуд, такую поговорку? Давай зайдем к вам во двор. Тайну сохранить сумеешь? — И сразу выпалил: — Подожжем мост, задержим врагов, понял?
Махмуд сначала отнесся к затее Тахира с недоверием, Мост слишком велик. И гореть в дождь дерево не будет. И охрана есть на мосту.
— Охранники эти поставлены нашими беками. Вслед за беками они улепетнут в крепость, вот увидишь! Никто нам мешать не будет — ночью подожжем! Маслом польем, загорится.
— Не спеши! Говорят, из Ахсы идет наш повелитель с войском. Значит, мост понадобится своим!..
— Если б повелитель вышел навстречу самаркандцам, то уж давно был бы здесь! А он не собирается покидать крепость… Да и крепости сдаются. Вот Маргилан — сдался! Говорю тебе: сам умри ради себя.
— Не знаю: кадхуда[25] убеждал, что повелитель идет. «Спешит выручить нас», так говорил.
— Я не верю!
— А я верю!
— А я нет!
Ахсы
1
Остроконечным утесом чернеет в ночи крепость Ахсы, взнесенная на высокий холм. У подножья врывается в Сырдарью Касансай — издали слышно, как волны двух бурных рек борются друг с другом, гулко бьются о берег.
Повелитель Ферганы и властитель Ахсы мирза Умаршейх эту ночь провел в опочивальне гарема с восемнадцатилетней Каракуз-бегим[26].
За шелковой занавеской скрывалось ложе, а перед занавеской горел один-единственный светильник. Его слабый свет дрожал, словно в страхе перед окружающей темнотой.
Ближе к рассвету тишину в крепости нарушил нежно-заунывный звук сурная[27]. Затем к нему присоединилась дробь двух барабанов. Любой мусульманин обязан соблюдать пост: и шах, и слуга одинаково внимают сурнаю и барабану, возвещающим о том, что наступает сахарлик[28].
Летние ночи коротки. Вставать до рассвета — неприятно. Но что ж делать: того требует сахарлик.
Каракуз-бегим тихо соскользнула с ложа. Умаршейх — две подушки подоткнуты под бока, могучие руки высунуты из-под шелкового покрывала — не шевельнулся.
В красивом и просторном зале ждал Умаршейха пышно обставленный дастархан. Вчера еще, после ифтара, повелитель сказал, чтоб на сегодняшний сахарлик собрались все три жены и дети. Первая жена мирзы Фатима-султан, вторая жена Кутлуг Нигор-ханум, семнадцатилетняя дочь Ханзода-бегим и десятилетний сын мирза Джахаигир — уже сидят. Но пока повелитель сам не появится здесь, не отведает еды, никто, конечно, не коснется ее.
Отворились резные двери, что ведут из зала во внутренние покои, — вышла Каракуз-бегим, маленькая, изящная, красивая. Она застенчиво поздоровалась со старшими женами и добавила, что не осмелилась разбудить повелителя.
Молодость Каракуз-бегим, сияющая красота ее и застенчивость («застенчивость? Но кто же не знает, что эта девчонка сейчас любимая жена мирзы?») вмиг пробудили задремавшую было ревность у Фатимы-султан:
— Вы сумели так крепко усыпить нашего падишаха, почему бы вам не осмелиться разбудить его?
Кутлуг Нигор-ханум не понравился этот укол. Зачем она так? Да еще при детях?
— О Фатима-султан, не говорите так, за Каракуз-бегим нет никакой вины! — сказала она.
Ханзода бросила на мать вопрошающий взгляд: «Во всем виноват отец?» Он ведет себя странно, право: опасность войны повергла всех в тревогу, враги у ворот, а он спит себе спокойно и вообще… столько времени проводит в гареме. Каракуз — почти ровесница его дочери. Прямо стыдно за него!
Ханзода почувствовала, что, когда отец придет сюда, она уже не в силах будет взглянуть на него.
— Разрешите мне, матушка, я пойду… сахарлик… я со своими девушками…
— Если спросит ваш отец, где Ханзода-бегим, что мы ответим ему? Как бы его не обидеть! Подождите…
Вошла женщина-чошнагир, дегустатор блюд, низко всем поклонилась, понизив голос, сообщила:
— Звезды в небе редеют. Скоро наступит рассвет. Или повелитель решил пропустить сахарлик?
На целый долгий знойный летний день оставить человека без пищи и питья? Но кто из жен нарушит покой повелителя?
Каракуз-бегим, только она. С ней в опочивальне провел ночь мирза, так и стоит она у дверей, ведущих к нему, спящему сладко. «Привалилась к косяку, блудливая девчонка», — подумала Фатима-султан. «Бедняжка боязлива», — подумала Кутлуг Нигор-ханум. А чошнагир просительно посмотрела на Каракуз-бегим и сказала:
— Да ниспошлет вам всевышний сына, могучего, как Рустам[29], бегим!.. Наша надежда на вас.
Растерянность Каракуз-бегим сменилась озабоченностью, она медленно пошла в опочивальню, закрыв за собою двери.
Мирза Умаршейх крепко спал, Каракуз-бегим взяла золотой подсвечник, юркнула за занавеску, поставила горящую свечу в настенную нишу. Теперь свет падал прямо на лицо мирзы. Но и свет не разбудил его — вчера вечером Умаршейх поел магжун, туда добавляют чуть-чуть опиума.
Каракуз-бегим, боясь своей дерзости, заговорила мягким голосом, но настойчиво:
— Мой повелитель… Мой повелитель!.. Проснитесь!
Женщина встала у ложа на колени, дрожащие нежные ладони положила на широкие мужские руки, вздохнула встревоженно. Постель пахла розами — вчера вечером на простыни был пролит настой из розовых лепестков. Каракуз-бегим долго вглядывалась в лицо мужа. Губы полураскрыты, бледное лицо дышит спокойствием. Грозный падишах? Да нет, красивый, сильный мужчина, сорока еще нет. Ее муж, ее повелитель, богатырь — и сон у него богатырский. Дорогой, близкий. Женщина вспомнила радости прошедшей ночи — закраснелась вся. И тут же ей подумалось, что любовь — это что-то такое… такое непрочное. Сейчас на Ахсы идут враги, и кто знает, что будет с ними завтра? Сердце Каракуз-бегим упало, будто предчувствие близкой смерти Умаршейха коснулось ее крылом. Она быстро нагнулась и начала целовать мирзу — глаза, губы, руки.
