«Это не так страшно, как сгореть заживо. Дайте мне уснуть и больше не проснуться, дайте мне начать мою вторую жизнь».
Его волки были уже недалеко – он их чувствовал. Он отбросит это бренное тело и превратиться в одного из них, охотящихся в ночи и воющих на луну. Варг станет настоящим волком.
«Вот только которым?»
Только не Хитрюгой. Хаггон назвал бы это мерзостью, но Варамир частенько вселялся в Хитрюгу, когда Одноглазый подминал её под себя. Впрочем, он не хотел прожить свою жизнь самкой – разве что у него не останется другого выбора. Охотник подошёл бы ему больше, он младше... хотя Одноглазый крупнее и свирепее, и когда у Хитрюги начиналась течка, её брал именно Одноглазый.
– Говорят, ты обо всём забываешь, – сказал ему Хаггон за несколько недель до своей смерти. – Когда умирает человеческое тело, душа остается жить внутри зверя, но с каждым днём воспоминания тускнеют, и зверь становится чуть менее варгом и чуть более волком, пока от человека не остаётся ничего – только зверь.
Варамир знал, что это правда. Когда он забрал себе орла, принадлежавшего Ореллу, то чувствовал в птице ярость другого оборотня. Орелла убил ворона-перебежчик Джон Сноу, и ненависть оборотня к убийце была так сильна, что и Варамир начал чувствовать к этому зверёнышу неприязнь. Он понял, кто такой Сноу, с того самого момента, когда увидел огромного белого лютоволка, безмолвно следовавшего за хозяином по пятам. Свой своего видит издалека.
«Манс должен был отдать этого лютоволка мне – это была бы вторая жизнь, достойная короля». Варамир мог бы забрать себе лютоволка, он в этом не сомневался. Дар у Сноу был силён, но юношу никто не учил владеть им, и он всё ещё боролся со своей природой, хотя благодаря ей мог бы преуспеть.
Варамир увидел, что с белого ствола на него взирают красные глаза чардрева.
«Боги оценивают мои поступки».
Его пробрала дрожь. Он творил дурные вещи, ужасные: воровал, убивал, насиловал. Он пожирал человечину и лакал кровь умирающих, красную и горячую, хлеставшую из разорванных глоток. Он преследовал врагов по лесу, набрасывался на них, спящих, вырывал им когтями кишки из брюха и разбрасывал по грязи. «Как же сладко было их мясо».
– Это был зверь, а не я, – сипло прошептал Варамир. – Этим даром наградили меня вы.
Боги не ответили. Его дыхание висело в воздухе бледными туманными облачками, и он чувствовал, как на бороде намерзает лёд. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.
Ему снился старый сон: лачуга у моря, три скулящие собаки, женские слёзы.
«Желвак. Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня».
Комок родился на месяц раньше, чем следовало, и был таким хворым, что никто не думал, что он выживет. Мать не давала ему имени почти до четырёх лет, а потом стало уже слишком поздно. Вся деревня называла его Комком – так его прозвала сестра Миха, когда он ещё находился в материнской утробе. Прозвище Желваку тоже дала Миха, но младший брат Комка родился в срок, был большим, красным, крикливым, и жадно сосал материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца.
«Но Желвак умер. Он умер, когда ему было два года, а мне шесть – за три дня до его именин».
– Твой младший сын сейчас с богами, – сказала его рыдающей матери лесная ведьма. – Он никогда больше не испытает боли, не будет голодать, не будет плакать. Боги забрали его назад в землю, в деревья. Боги – это всё, что окружает нас. Они в камнях и ручьях, в птицах и зверях. Теперь твой Желвак с ними. Он будет миром и всем, что в нём есть.
Слова старухи резанули Комка как ножом.
«Желвак видит меня. Он за мной наблюдает, он знает».
Комок не мог от него спрятаться, не мог укрыться за материнской юбкой или сбежать с собаками от отцовского гнева.
«Собаки. Хвостик, Нюхач, Рычун. Хорошие были псы. Мои друзья».
Увидев, как собаки обнюхивают тельце Желвака, отец понятия не имел, какая именно из них это сделала, поэтому зарубил топором всех трёх. Его руки тряслись так сильно, что Нюхач замолк только после второго удара, а Рычун лишь после четвёртого. В воздухе стоял запах крови, и было страшно слышать скулёж умирающих псов, но Хвостик, самый старший пёс, всё-таки прибежал на зов отца – выучка одолела страх. Когда Комок надел его шкуру, было слишком поздно.
«Нет, отец, пожалуйста», – пытался сказать Комок, но собаки не умеют говорить по-человечески, так что он лишь жалобно заскулил. Топор расколол череп старого пса, и мальчик в лачуге истошно завопил. «Так они и узнали». Два дня спустя отец потащил Комка в лес, прихватив с собой топор, и поэтому мальчик решил, что он зарубит его, как зарубил собак. Вместо этого отец отдал его Хаггону.
Варамир проснулся неожиданно, резко, дрожа всем телом.
– Проснись! – надрывался голос у него над ухом. – Подымайся, надо идти! Там их сотни!
Снег укутал его точно плотное белое одеяло. «Как холодно». Пытаясь пошевелиться, Варамир понял, что рука примёрзла к земле. Когда он оторвал её, часть кожи осталась под снегом.
– Вставай! – снова закричала женщина. – Они идут!
Репейница вернулась за ним. Она держала его за плечи и трясла, что-то крича ему в лицо. Варамир ощущал её дыхание, чувствовал его теплоту на своих окоченевших щеках. «Сейчас, – подумал он, – сделай это сейчас или умри».
Он собрал все оставшиеся в нём силы, оставил своё тело и ринулся внутрь женщины.
Репейница выгнулась дугой и закричала.
«Мерзость».
Кто это сказал – она? Он сам? Хаггон? Он не знал. Когда её пальцы разжались, его старое тело рухнуло обратно в сугроб. Копьеносица завизжала, яростно извиваясь на месте. Его сумеречный кот в своё время дико сопротивлялся ему, и белая медведица на какое-то время почти обезумела, кусая стволы деревьев, камни и просто воздух – но это было хуже.
– Убирайся, убирайся! – кричал его собственный рот. Её тело пошатнулось, упало, встало снова, размахивая руками, а ноги дёргались так и эдак, точно в каком-то нелепом танце: их души боролись за тело. Она вдохнула немного морозного воздуха, и краткий миг Варамир праздновал победу, наслаждаясь вкусом воздуха и силой молодого тела – пока её зубы не сжались и его рот не наполнился кровью. Она подняла свои руки к его лицу. Он старался опустить их, но те не слушались, и Репейница вцепилась ногтями ему в глаза.
«Мерзость», – вспомнил он, утопая в крови, боли и безумии. Когда он попытался закричать, она выплюнула их общий язык.
Белый свет перевернулся и пропал. На мгновение ему показалось, что он в чардреве – смотрит наружу вырезанными на стволе красными глазами, как жалко корчится на земле умирающий мужчина и пляшет под луной безумная женщина, слепая и окровавленная, роняя алые слёзы и разрывая на себе одежду. Потом оба исчезли, и он взлетел, и растаял. Его душу унесло каким-то холодным ветром. Он был снегом и облаками, он был воробьём, белкой, дубом. Филин, охотясь за зайцем, беззвучно пролетел между его деревьями. Варамир был внутри филина, внутри зайца, внутри деревьев. Глубоко под замёрзшей землей копошились слепые черви, и он был внутри них. «Я – лес и всё, что в нём обитает», – думал он ликуя. Каркая, в воздух поднялась сотня воронов – они чувствовали, как он проходит сквозь них. Огромный лось затрубил, растревожив детей у него на спине. Спящий лютоволк поднял голову и зарычал в темноту. Прежде чем их сердца затрепетали вновь, он покинул их в поисках своей стаи, своих волков: Одноглазого, Хитрюги, Охотника. Волки спасут, твердил себе он.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
