«Сережины стихи хороши, но мне всегда больно видеть его в роли шлифовальщика чужих алмазов. Для роли Жуковского он слишком богат. <…>
Женщина должна рожать, — иначе она делается бесплодной. Писатель должен писать — иначе его творческое дупло потеряет производительность…
Почему Сережа не пишет?
Почему Сережа не пишет?
Ну, написал бы — и выбросил, — и то было бы лучше» (АК).
Видимо, Клычков тогда еще нашел в себе творческие силы прислушаться к голосу друга: в 1938 году на Лубянке, среди других изъятых при аресте поэта бумаг, был уничтожен цикл стихотворений «Нищий стол» (об этом сообщает дочь Клычкова — Евгения Сергеевна, весной 1990 года допущенная к его «Делу», хранящемуся в архиве Военной коллегии Верховного суда СССР). Вряд ли станет когда-нибудь известно, что за стихи входили в этот цикл, но нет сомнений в том, что они были написаны в 1937 году…
С февраля по июль 1937 года Клычков, в соответствии со вновь заключенным издательским договором, продолжил текущую работу над переводом других глав эпоса «Манас». По словам В. Н. Горбачевой, «он спокойно и страстно отдался работе, уже не думая, что каждое название, каждая деталь, пусть взятая из подстрочника, может быть истолкована самым фантастическим образом: раз заказали продолжение, значит, признали полезной его работу. Как нужно это сознание художнику!»[29].
Однако в ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года поэт был арестован. В. Н. Горбачева запомнила эту ночь на всю жизнь:
«Около полуночи — неожиданные, очень громкие, злые удары. Я вскочила и с неосознанной еще тревогой бросилась к двери. В дом вошли трое, сказав что-то в темноту. (В саду были еще люди). Я повела их в комнату Сергея Антоновича. Он зажег свечу, прочитал ордер на арест и обыск… и так и остался сидеть в белом ночном белье, босой, опустив голову в раздумье. Очень он мне запомнился в этой склоненной позе, смуглый, очень худой, высокий, с темными волосами, остриженными в кружок. В неровном, слабом свете оплывающей свечи было в нем самом что-то такое пронзительно-горькое, неизбывно-русское, непоправимое… Хотелось кричать от боли»[30].
Варвара Николаевна тут же начинает хлопотать за мужа. Она пишет письма Сталину и Ворошилову, обращается через посредство художника А. Г. Репникова (оформителя «Алмамбета») к Калинину…, Всё оказалось тщетным. «Жене сказали, — вспоминала Надежда Мандельштам, — что он (Клычков. — С. С.) получил десять лет без права переписки. Мы не сразу узнали, что это означает расстрел. Говорят, что он смело и независимо держался со следователем. По-моему, такие глаза, как у него, должны приводить следователей в неистовство…»[31]
В 1956 году вдова и сын Клычкова получили справку о реабилитации поэта и справку, где указывалась дата его смерти — 21 января 1940 года. Лишь в 1988 году выяснилось, что эта дата была фальсифицированной. Вот что ответила Военная коллегия Верховного суда СССР 6 июля 1988 года на повторный запрос дочери поэта Е. С. Клычковой об обстоятельствах гибели отца:
«Клычков Сергей Антонович… был необоснованно осужден 8 октября 1937 года Военной коллегией Верховного суда СССР по ложному обвинению в том, что якобы с 1929 года являлся членом антисоветской организации „Трудовая крестьянская партия“, имел связь с Л. Б. Каменевым, проводил антисоветскую деятельность в идеологической области. Клычков С. А. был приговорен к расстрелу. Сведениями о точной дате исполнения приговора не располагаем, однако известно, что по существовавшему в то время положению такие приговоры исполнялись немедленно по вынесении. Места захоронения осужденных к расстрелу не фиксировались»[32].
Слезы, горечь и страданье Смерть взяла привычной данью… Но неизъяснимый свет, пронизавший все творчество Сергея Клычкова, дошел к нам через десятилетия мрака и замалчивания. Дошел, — теперь уже навсегда, — чтобы светить всем, подлинно любящим великую русскую поэзию.
Сергей СУББОТИН
ПОТАЕННЫЙ САД
«Я всё пою — ведь я певец…»
Я всё пою — ведь я певец,Не вывожу пером строки:Брожу в лесу, пасу овецВ тумане раннем у реки…
Прошел по селам дальний слух,И часто манят на крыльцоИ улыбаются в лицоМне очи зорких молодух.
Но я печаль мою таю,И в певчем сердце тишина.И так мне жаль печаль мою,Не зная, кто и где она…
И, часто слушая рожок,Мне говорят: «Пастух, пастух!»Покрыл мне щеки смуглый пухИ полдень брови мне ожег.
И я пастух, и я певец,И все гляжу из-под руки:И песни — как стада овецВ тумане раннем у реки…
1910–1911
САД
Ручеек бежит по лугу,А мой сад на берегу,Он стоит невидим другу,Невидим врагу…
Ой ли сад любви, печали,А в нем ветки до земли —Да они весной почали,По весне цвели…
Не услышать другу гуслей,Не гулять в моем саду,А и сам-то я из садуХоду не найду!..
На певучем коромыслеНе носить с ручья воды,Где поникли, где повислиЯгоды, плоды —
Где встает туман по лугуНа высоком берегу,Да где нет дороги другу,Нет пути врагу!..
1912–1913
«В овраге под горою…»
В овраге под горою,Под сенью бирюзовойСтоит мой теремок.Вечернею пороюУ окон вьются совы,Над кровлею дымок…Я одинок, как прежде,С надеждою земноюВ далекой стороне,И месяц надо мноюВ серебряной одеждеПлывет по старине…И прежний сон мне снится,И так я счастлив сноваВ последний, может, раз:У окон плачут совы,Над кровлею зарница,На страже звездный час.И месяц, уплывая,Все ниже в тучах, ниже,И я в стране другойТебя, друг, не увижу —Тебя я не узнаю,Друг, друг мой дорогой!..
1912–1913
«Образ Троеручицы…»
Образ ТроеручицыВ горнице небеснойВ светлой ризе лучитсяСилою чудесной.
Три руки у БогородицыВ синий шелк одеты —Три пути от них расходятсяПо белому свету…
К морю синему — к веселиюПервый путь в начале…В лес да к темным елям в келию —Путь второй к печали.
Третий путь — нехоженый,Взглянешь, и растает,Кем куда проложенный,То никто не знает.
<1910>
«По лесным полянам…»
По лесным полянамВкруг родной деревниЗа густым туманомХодит старец древний…
Всюду сон глубокийОт его улыбки,Под его рукоюОпадают липки…
Всюду сон глубокийОт его улыбки…И бегут потокиЗа его клюкою…
И висит иконойМесяц над полями,И кладет поклоныСтарец мудрый, старый…
И кладет поклоныСтарец мудрый, старыйЗа поля и ярыВ заревое пламя…
Старец, старец древнийПо лесным полянамВкруг родной деревниХодит за туманом…
1912–1913
ДЕТСТВО
Помню, помню лес дремучий,Под босой ногою мхи,У крыльца ручей гремучийВ ветках дремлющей ольхи…
Помню: филины кричали,В темный лес я выходил,Бога строгого в печалиО несбыточном молил.
Дикий, хмурый в дымной хатеЯ один, как в сказке, рос,За окном стояли ратиСтарых сосен и берез…
Помолюсь святой иконеНа соломе чердака,Понесутся, словно кони,Надо мною облака…
Заалеет из-за леса,Прянет ветер на крыльцо,Нежно гладя у навесаМокрой лапой мне лицо.
Завернется кучей листьев,Закружится возле пня,Поведет, тропы расчистив,Взявши за руку меня.
Шел я в чаще, как в палате,Мимо ветер тучи нес,А кругом толпились ратиСтарых сосен и берез.
Помню: темный лес, дремучий,Под босой ногою мхи,У крыльца ручей гремучий,Ветки дремлющей ольхи…
<1910,1913>
«Печаль, печаль в моем саду…»
