Камышинский с досадою отвернулся от него.
— Слыхал я эту песню!.. На словах вы все, как на гуслях, а до чего дело придет — упретесь, — он с досадой махнул рукой. — Делай, старайся для них так, задаром, ты, Боже, видишь за что. Да я, братец ты мой, прежде всего не апостол Христов, а такой же человек, как и ты: пить, есть хочу, и у меня подметки рвутся, — брюзжал Камышинский, и в эту минуту простоватому Масленникову, в силу неизвестно какой ассоциации мысли к логики, опять вспомнились страшные бабушкины сказки; он тотчас мысленно укорил себя за глупое, почти детское чувство.
— Сделай вам добро, облагодетельствуй, а вы же потом еще меня осудите, — ворчал старик.
— Побей меня Бог, я не таков, — протестовал Василий Петрович, все еще находившийся под давлением странного, необъяснимого чувства.
— Все вы одним миром мазаны! Вот что, братец: сейчас мне некогда с тобой разговаривать. Приходи завтра, — заключил Камышинский и встал из-за стола, собираясь уходить.
— Куда я дел свой портсигар? — проговорил он, шаря по столу. Наконец, нашел его, сунул в боковой карман тужурки и оглянулся кругом себя.
Подошла служанка с базара. Камышинский отдал ей несколько приказаний и вышел, держа сигару во рту.
В фигуре его, несмотря на довольно внушительные годы, сказывалась молодцеватость: шел он быстро, с бодростью молодого человека, так что издали его можно было принять за студента. Хилый, тщедушный, со впалой грудью, Масленников едва поспевал за ним.
— Ваше в-дие, не забудьте похлопотать за нас, — сказал ему дорогой Василий Петрович.
— Чудак ты, братец! Вас ведь много, а я один, не разорваться же мне. Чем ты докажешь мне, что ты лучше иных прочих? — отвечал Камышинский, пуская кольцами дым и наслаждаясь чудной свежестью утра, обещавшего ясный солнечный день.
Завидев катящийся трамвай, он почти на ходу уцепился, вскочил на него и скрылся из глаз Масленникова.
Василий Петрович поплелся назад, причем на пути зашел в один монастырь поклониться мощам святого угодника, которого всегда чтил; долго пробыл он, стоя и молясь у его гробницы.
После многих мытарств, Масленникову наконец удалось поступить по протекции Камышинского в один ресторан кассиром на 40 рублей жалованья в месяц. Захудалая семья его быстро поправилась. Они сняли себе отдельную квартиру. Маша хозяйничала: обшивала, обмывала детишек; воспитала и поставила на ноги своих близнецов, к слову сказать, премиленьких малюток, и сама похорошела: неподдельный живой румянец окрасил щеки молодой женщины.
Вдруг Василий Петрович потерял место и благосостояние семьи резко изменилось к худшему. Масленников немало огорчался этим, ходил лично объясняться с хозяином, но его не приняли. Некоторое время молодой человек опять слонялся без дела. Забота и кручина вновь свили прочное гнездо в его душе. Впрочем, он, не теряя даром времени, подыскивал себе другое занятие.
Однажды он встретился с Зайцевым.
— А, дорогой клиент! Как поживаете? здравствуйте! — начал «адвокат» и пригласил его зайти в трактир.
Василий Петрович потребовал бутылку очищенной, пару пива, чтобы угостить старого знакомого.
— Ну что? Как вам пришелся мой совет? Хорошо вас устроил господин Камышинский? — спросил сизый нос.
— А, чтоб ему пусто было! — отозвался Масленников и махнул рукой: — ворогу своему — и тому не пожелаю так устраиваться, как устроил меня ваш прекрасный человек.
— Что ж так? Вы ведь, кажется, занимали хорошее место кассира в ресторане т-ва? — осведомился «адвокат».
— Устроил, слова нет, он меня после того, как я раз двадцать ему поклонился, потребовал, чтобы я выдал вексель на 400 рублей, с условием, чтобы каждый месяц вносил ему по пятнадцати рублей. В виду крайности и безвыходности своего положения я принял эти условия. Получил место, и что же вы думаете: в продолжение полутора года аккуратно выплачивал ему «долг». Наконец, в семье пошли неурядицы, жена захворала, — истратился я на докторов и не мог месяца два ничего заплатить. Что же вы думаете? Пошел он к хозяину и наговорил ему, будто он не может более ручаться за меня, так как случайно узнал мое прошлое и считает своим долгом предупредить. Человек я опасный: отца своего обокрал, с родины бежал, — одним словом, в таких мрачных красках обрисовал меня. Камышинскому поверили, меня уволили, не выслушав даже объяснений с моей стороны, и я очутился на улице. Опять пошли колебания; семья привыкла мало-мальски жить по-человечески и вдруг сразу лишилась всего. Долгое время я слонялся без дела; куда ни пойду с предложением труда, спросят: где вы раньше служили? отвечаю — там-то. Отчего же оттуда ушли? а мне нечего и говорить. Заберут справки в ресторане, — там голословно, со слов Камышинского, рапортуют: да он человек ненадежный, отца родного обокрал, с родины бежал. И всюду мне отказ и огорчение. Хорошая слава лежит, а худая далеко бежит, говорит пословица. Господину Камышинскому грех было так поступать со мной: он одной ногою в гробу уже стоит. У человека одно было богатство только: доброе имя. Зачем же его пачкать?
Бог не без милости. Теперь мне выпадает хорошее местечко: сторожа при конторе банкира А. Квартира хозяйская, где и семья может приютиться, тридцать рублей жалованья в месяц. Я и этим очень доволен, а в особенности тем, что Камышинскому не удалось задавить меня и мое доброе имя, — заключил Масленников.
Василий Петрович до сей поры добросовестно исполняет возложенные на него обязанности.
Господин Камышинский по-прежнему энергичен, ведет крайне деятельный образ жизни, изощряет все свои способности и силы ума для альтруистических подвигов на пользу ближнего и как же не воскликнуть вместе с Антонием Шекспира, что он — достопочтенный гражданин.
1904
