И все же, хотя он и нарушал все понятия того времени, хотя он и не применялся ко вкусам этой глупой публики, хотя сн вызывал негодование женщин небрежностью своего туалета, хотя он оскорблял мужчин, презирая их дурацкие требования, у него бывали минуты такой поразительной силы и такого неотразимого обаяния, когда он одним словом, одним взглядом буквально захватывал всю эту упрямую, неблагодарную толпу и заставлял ее содрогаться и рукоплескать. Это бывало редко, потому что дух века так, сразу не меняется, но когда это случалось, аплодисменты были неистовые, казалось, что парижане, покоренные наконец его гением, хотели искупить всю свою несправедливость. А я полагала даже, что человек этот временами владел какой‑то сверхъестественной силой и что самые ярые хулители его вовлечены в его триумф помимо своей воли. Действительно, в такие минуты зал «Комеди франсез» казался наполненным одержимыми, и, уходя из театра, люди с удивлением переглядывались: неужели это они аплодировали Лелио? Что касается меня, я всецело отдавалась своему чувству: я кричала, я плакала, я со страстью выкрикивала его имя, с бешенством его вызывала; к счастью, мой слабый голос терялся в бушевавшей вокруг буре.
Иногда его освистывали в местах, где он казался мне прекрасным, и я в бешенстве покидала спектакль. Эти дни были для меня самыми опасными. Меня сильно влекло пойти к нему, разделить с ним его горе, проклясть эпоху и утешить его, предложив ему мое поклонение и мою любовь.
Однажды вечером, когда я выходила предоставленным мне потайным ходом, передо мной быстро прошел маленький, худенький мужчина, направлявшийся к выходу. Один из работников сцены, сняв перед ним шляпу, сказал:
— Добрый вечер, мосье Лелио.
Страстно желая увидеть этого изумительного человека вблизи, я сразу же бросаюсь вслед за ним и, не подумав об опасности, которой себя подвергаю, вхожу с ним в кафе. К счастью, это было захудалое кафе, в котором вряд ли я могла встретить кого‑нибудь из своего круга.
Когда, при свете скверной, закоптелой люстры, я бросила взгляд на Лелио, я подумала, что ошиблась и следовала совсем за другим человеком. Ему было по меньшей мере лет тридцать пять, лицо его было желтое, увядшее, истасканное; одет он был плохо, вид у него был заурядный, говорил он голосом хриплым, глухим, всякому сброду подавал руку, глотал водку и жутко ругался. Мне нужно было несколько раз услышать его имя, чтобы убедиться в том, что это был действительно он — божество театра, истолкователь великого Корнеля. Я больше не находила в нем ничего от тех чар, которые меня обольщали, даже его взгляда, такого благородного, пламенного, грустного. Взор его был сумрачный, потухший, почти бессмысленный, его четкое сценическое произношение становилось пошлым, когда он обращался к лакею кафе, когда говорил о картах, о кабаре, о девках. Походка у него была вялая, вид неряшливый, на лице оставались еще следы грима. Это больше не был Ипполит, это был Лелио. Храм обеднел и стал пуст, оракул замолк, бог стал человеком — даже не человеком, а комедиантом.
Он ушел, а я еще долго, пораженная, оставалась на своем месте, забыв проглотить горячее вино с пряностями, которое я заказала, чтобы придать себе мужественный вид. Когда я сообразила наконец, где я нахожусь, и увидела обращенные на меня взгляды, страх овладел мною. В первый раз в моей жизни я оказалась в таком двусмысленном положении и в такой непосредственной близости к людям низшего класса. Впоследствии эмиграция приучила меня к подобного рода неудобствам.
Я поднялась и хотела убежать, но я забыла расплатиться. Лакей бросился за мной. Мне было страшно стыдно; пришлось вернуться, объясняться у прилавка, выдержать обращенные на меня подозрительные, насмешливые взгляды. Когда я вышла, мне показалось, что кто‑то идет за мною следом. Тщетно искала я фиакр, чтобы скрыться в нем, у театра не осталось уже ни одного. Тяжелые шаги продолжали раздаваться за мною. Я с трепетом обернулась и увидела огромного верзилу, которого заметила еще в кафе, за одним из столиков. У него был вид шпика, а может быть, кого‑нибудь похуже. Он заговорил со мной; я не знаю, что он мне сказал, страх лишил меня соображения; однако ж я сохранила достаточно присутствия духа, чтобы избавиться от него. Под влиянием мужества, которое придает страх, я мгновенно обратилась в героиню, быстро ударила его по лицу тростью, отбросила ее, чтобы легче было бежать, и, пока он еще не пришел в себя от моей дерзости, помчалась ' стрелой и остановилась только у Флоранс. Когда я в полдень проснулась в своей кровати с пологом на теплой подкладке, украшенным розовыми перьями, мне казалось, что все это было во сне. Мое вечернее приключение и разочарование глубоко уязвили меня, мне казалось, что я совершенно излечи-? лась от своей любви, и пыталась радоваться этому. Но напрас-: но. Я почувствовала мучительное сожаление. В моей жизни снова воцарилась скука, очарование исчезло, Когда пришел Ларрье, я его прогнала.
Наступил вечер, но не принес с собой приятных волнении прошлых вечеров. Свет показался мне пошлым. Я пошла в церковь, послушала проповедь, решив стать набожной; там я простудилась и заболела.
Я много дней не вставала с постели. Графиня де Феррьер приехала навестить меня. Она убеждала меня, что у меня нет жара, что в постели я только слабею, что мне необходимо развлекаться, выезжать, пойти в «Комеди франсез». Мне кажется, что она имела виды на Ларрье и хотела моей смерти.
Но получилось иначе; она принудила меня пойти с ней в театр посмотреть «Цинну»[7].
— Вы не посещаете больше спектакли, — говорила она мне, — благочестие и скука только изнуряют вас. Вы уже давно не видели Лелио; он сделал большие успехи; теперь ему иногда аплодируют, я считаю, что со временем он станет приличным актером.
Не знаю, как я позволила уговорить себя. Впрочем, по-; скольку я была разочарована в Лелио, я уже ничем не рисковала, подвергаясь его чарам на виду у публики. Я роскошно оделась и пошла в большую ложу авансцены навстречу опасности, в которую уже не верила.
Но тут‑то меня и подстерегала величайшая опасность. Лелио был божествен, и я почувствовала, что влюблена в него, как никогда. Ночное приключение казалось мне только сном. Лелио не мог быть иным, чем он казался мне со сцены. Помимо моей воли, мною опять овладело то неизъяснимое волнение, которое он так умел вызывать во мне. Мне пришлось прикрыть платком заплаканное лицо, в своем смятении я стирала румяна, я сдирала мушки, и графиня до Феррьер принудила меня удалиться в глубину ложи: мое волнение обратило на себя всеобщее внимание. К счастью, я смогла убедить всех, что мое состояние ЯЬтвано было игрой мадемуазель Ипполиты Клерон[8]. По — моему, это была очень холодная, очень сдержанная трагическая актриса, стоящая, быть может, по своему характеру и воспитанию гораздо выше театральной профессии, как ее тогда понимали, но манера, с какой она говорила «довольно» в «Цин^ не», составила ей репутацию большой актрисы.
Справедливость, однако ж, требует отметить, что, играя с Лелио, она превосходила самое себя. Хотя она тоже подчеркивала бонтонное презрение к его манере играть, все же, незаметно для себя, подчинялась влиянию его гения и вдохновлялась им, когда страсть сталкивала их на сцене.
В этот вечер я обратила на себя внимание Лелио, то ли своим туалетом, то ли своим взволнованным видом. Я видела, как он в свободный момент наклонился к одному из зрителей, сидевших в креслах на сцене, как это было принято в то время, и спросил мое имя; я поняла это по их взглядам, обращенным на меня. Мое сердце так сильно забилось, что я боялась задох-:
нуться; я заметила, что, пока шел спектакль, взоры Лелио несколько раз обращались в мою сторону. Дорого бы я дала, чтоб узнать, что ему сказал обо мне шевалье де Бретийяк, тот, ко о он спрашивал и который, глядя на меня, несколько раз заговаривал с ним! По лицу Лелио, вынужденного оставаться суровым, чтобы не изменить величию своей роли, я не могла угадать, какие сведения ему дали обо мне. К тому же, я очень мало знала этого Бретийяка; я не представляла себе, что он мог сказать обо мне — хорошее или дурное.
Только с этого вечера я поняла, какого рода любовь приковала меня к Лелио: это была страсть чисто духовная, чисто романтическая. Я любила не его, а героев прежних времен, которых он умел воплощать. Эти чистосердечные, честные, нежные, навсегда исчезнувшие люди оживали в нем, и я вместе с ним и благодаря ему переносилась в эпоху ныне позабытых доблестей. Я с гордостью думала, что в те времена я не была бы непризнанной и оклеветанной, что я могла бы отдать свое сердце и не была бы вынуждена полюбить театральный призрак.
Лелио был для меня лишь тенью Сида, лишь артистом, представляющим на сцене старинную рыцарскую любовь, которую сейчас во Франции высмеивают. Его — мужчину, скомороха — я совершенно не боялась, я уже его видела, любить его я могла только в театре, среди публики. Мой Лелио был бесплотным существом, которое исчезало для меня, как только гасли люстры в театре. Чтобы быть тем, кого я любила, ему нужны были сценические иллюзии, огни рампы, грим и театральные костюмы. Сбросив все это, он для меня обращался в ничто, при дневном свете он угасал, подобно звезде. У меня не было никакого желания видеть его вне сцены, и встреча с ним привела бы меня даже в отчаяние. Это было бы для меня все равно, что созерцать великого человека, превратившегося в горсть праха в глиняном сосуде.
