Он покосился на мужиков. Эту историю все давно знали, а Севолодко при ином случае не преминул бы съехидничать: «Сано, Сано: ето – срано, пито – ссано!», но сейчас он ограничился кратким:
– Рукосуй! Чем только детей-то делал!
– Мешай-помешивай, сам косорукий, опять пригоришь!
Каша уже недовольно ворчала и чворкала, и ее недовольство почему-то подхватывал Севолодко. Мешая кашу оструганной палкой, он ворчал на всех сразу:
– Я вас вместе с вашим Кругловым! Трактор-от как теперь доставать? Утонет совсем. Бежать надо за подмогой.
– Вот и сбегаешь, косорукий! За рычаги надо было держаться, Севко, а не за это место, – скривился Сано.
– Я те дам это место! Я те дам! – замахнулся кашеварскою палкой Севолодко.
– Севко! – заорал Гена и, зашипев, снял с носа горячий шмак каши. Попробовал: – Ничего. Упрела.
– Дошла, – согласился с ним Сано, отпробовав уже с бороды.
– Съедобно, – поддакнул Максим, подцепив крупичку с ветровки.
Каша была по большему счету его, Максимова, коль скоро именно он одолжил крупы, но кашеварствовал Всеволод, а тот уже полчаса объявлял кашу «недошедшей». И Сано, от нечего делать, вновь продолжал свою мысль:
– Я это к чему? Там, в лесу-то, оно уж больно похоже щипало. Изнутри, от самой кости. Похоже уж больно, я говорю, мужики, а то бы чего поминать глупости. – И повернулся к Максиму. – Вы, знамо дело, ученей меня, должны понимать.
– СВЧ-излучение? Не похоже, – костяшками пальцев Максим потер пергаментное лицо.
– Похоже, я говорю, – обиделся Сано.
– Да, вероятно, вы правы. Конечно-конечно. Но только, чтобы накрыло такую большую площадь?.. Хотя, знаете, бывало. В Казахстане, под Джезказганом, случалось что-то подобное. Ошиблись в расчетах склонения излучателя над горизонтом и сожгли отару овец. Но здесь, очевидно, природа совсем другая…
Он посмотрел за реку, на дорогу, что уходила налево сразу от брода и скоро терялась в останках густо заросших ольшаником и крапивой изб. Прямо от них, на холм, поднималась прошлогодняя вырубка – будто неровно и наспех стриженый под машинку рукою пьяного старшины залохматившийся солдатский затылок, и где недоруб, островок обойденных пилой тонкомерных елок, торчал посредине как пук волос.
– Природа, – повторил Максим, – Природа явления, как вы понимаете, здесь другая. Судя по вам и вашим рассказам, это связано как-то со временем. И стоило бы подумать, как… Я бы рассуждал бы примерно в таком ключе: если будет доказано…
– Ёчи-мачи, чего тут доказывать? Уходить надо! Сам леший не знает, чего там с Кругловым да евонной машиной сталось. Как бы и с нами чего не сделалось! А то все ученые больно! Ученые! Открывают все! Наоткрывались!
– Помолчи, Севолодко, – заткнул его Сано, но тут же в ответ напоролся на: «молчи сам, пито – ссано!»
Максим поспешил вмешаться:
– Вы правы, Всеволод Иванович, ученые открывают. Иногда – рот. Когда ничего иного не получается. Но я, уверяю вас, сейчас открываю рот… в знак восхищения перед вашим кулинарным талантом. И перед этой… вашей палкой-мешалкой, если только дадите распробовать. М-м, вос-хи-тительно. Завтрак интуриста. Недосолено, уважаемый.
– Недосол на столе, пересол на спине, – засопел Севолодко, снимая с огня ведро, и его широкие нижние скулы растопырились еще шире.
Градька искоса на нее поглядывал, но молчал. Пока не пересекли бор, не вошли на болото и не дошли до трактора, эта навязанная ему спутница сказала всего два слова: «Подождите», – когда развязался шнурок кроссовки и второе, «блин», когда тот оборвался. Она оживилась, только увидев трактор и рубленные из бревен сани, а на них дощатый шалаш.
– А нельзя это вытащить и поехать?
«Сама ты эта», подумал Градька.
Эта Дина еще с утра засмущала всех насмерть, с того момента, как вылезла из палатки. Хорошо, что не голая. В белых спортивных трусах и лифчике. Будь бы тот от купальника – куда ни шло. Но это был уж совсем откровенный лифчик, с перевернутой на плече атласной бретелькой и розово-кружевными чашечками, накрывавшими, но не прятавшими маленькие курносые грудки.
Дина несла полотенце, мыло, зубную пасту, щетка уже была засунута в рот. Артикуляции ее губ едва хватило на «доброе утро», а «приятного аппетита» вышло совсем зажеванным. В точно таком же домашнем виде она вернулась с реки, подошла к костру, брезгливо понюхала оставленную ей кашу и показала жестом, что просит налить ей в кружку. Скованность среди мужиков сковала и самого Максима, чайник вильнул у него в руке, крышка упала, чага внутри громко стукнула, и все равно Максим не сумел нацедить ей более трети кружки.
Градька, сидя напротив Дины с полною кружкой чаги, кажется, и не думал ей отливать, он просто хотел поставить кружку на землю.
– Вы пейте, пейте, – она задержала ложкой его движение, а затем ковырнула кашу у себя в миске. – Воды в реке много, а теперь еще больше. Валерьяныч, а, Валерьяныч, – обратилась она к Максиму. – Ты говорил, восточный антициклон и грозы не будет, а вода в реке поднялась. Значит, в верховьях дождь.
Градька пил и давился теплой, чуть сладковатой чагой, оглядываясь на мигом снявшихся с мест мужиков. Максим Валерьянович принес из палатки футболку и заставил Дину одеться. Потом сходил за водой и снова поставил на угли чайник.
– Дина, это не дождь, – отвернувшись от Дины и повернувшись к Градьке. – Это не дождь, Градислав. Вода светлая.
Мужики от них убрались в тенечек, расположились на старых выдранных из вертолета креслах, возле крыльца избы. Курили и поджидали Градьку.
– Во, ёчи-мачи, баба, а? – приветствовал его Севолодко. – Гену-то все худа. Худа, говорит, а по мне ничего, попка круглая, сиськи вострые. Сразу видно, городской выделки, не под нашего комара.
– Уймись, Севолод, – вяло уговаривал его Сано. – У твоего комара жужжалка одна и осталась. Дело надо решать. Что делать-то будем.
– Дак вон Гено старший, пусть он и решает.
Помлесничего-Гена на деле был самым младшим, и по отсрочке не ходил еще в армию, но с первых дней утверждал себя как начальник.
– Так, мужики, – стукнул он кулаком по колену.
Помлесничего рассудил быстро, загибая пальцы с обломанными ногтями. Первое: рация в отказе, последнее подогревание батарей ничего не дало. Второе: Круглов с шофером пропал, живы ли – неизвестно. Если сразу же, как застряла машина, пошли назад, то сейчас они живы и бьют тревогу, ведь не может же эта дурнота с лесом длиться долго и далеко.
– Третье. Решаем…
Третьего дорешить им сразу не дали, к ним подбежал Максим, в руках транзистор с отвинченной задней крышкой. Транзистор только раздраженно шипел. Максим говорил возбужденно. Что не ловит. Ни одной станции. А если и ловит – одно реликтовое излучение из космоса. При этом Максим поклялся, что приемник исправен. А вы сами ничего не заметили? Второй день на небе ни одного самолета! Все посмотрели на небо. Да-да, горячо продолжал Максим. Над нами как раз идет коридор на Дальний Восток. Отсюда и к побережью Ледовитого океана. Самолеты шли как по расписанию. Я думаю, что дело гораздо серьезней.
– Максим! – издалека, раздражено и громко крикнула Дина, не подходя к мужикам и не входя в тень дома. – Максим, сколько можно! Иди сюда!
– Третий! – совсем уже громко воскликнул Гена и силой стукнул себя по колену. – Третий и последний вопрос.
Этот вопрос был и самый трудный: уходить всем и сразу или кому-то идти до первых людей, до первого телефона.
Градька и сам давно понимал, что идти ему. Гену и Сану столь долгий путь не в подъем, на их-то больных ногах. Севолодко стар. Турист Максим не найдет дороги, а плыть по реке – это займет недели. Так что, идти за помощью ему, Градьке. И выходить как можно скорее.
Он поднялся и пошел в избу за ружьем.
От пребывания все утро на воздухе в голове его посвежело, но ровно настолько, чтобы найти в полутьме проход до зимовки. В ногах пребывала все та же холодная заплесневелость. Он снял с гвоздя патронташ, на котором висел в чехле самодельный, сделанный из сверла нож, и опять наткнулся глазами на камень. Тот возлежал на бочке всё тем же исполненным в кремне мыслящим органом. Казалось, что думает. Думает, свои окаменевшие мысли.
Наматывая портянки, Градька потерял куда-то вторую. Он долго рылся в куче холодных и волглых тряпок, сдвинутых в угол нар, но все равно не мог отыскать. Не было и под нарами.
– Ну, чего, где портянка? – обратился он к камню, совсем ослабев. – Нету портянки. Худо. Не понимаю. – Он плавно покачал головой.
Голова уж опять кружилась, нагоняя вчерашний жар. Он охотно бы обменялся собственным мозгом (да и мыслями заодно – их было всего одна – о портянке) с этим холодным куском стекловидного минерала: то-то бы в голове стало ясно, остуженно… – и он весь даже покривился, представив, с какой костоломной тяжестью этой дикой мертвой породы камень надавит на его застонавшие шейные позвонки. Словно бы откликаясь на стон, заныла втиснутая в сапог нога. На ней оказались обе портянки.
