Юноша, который уже повернулся, чтобы идти, остановился.
— Лошадьми? — спросил он.
— Ну да, — с некоторым удивлением ответил Лодинг. — Разве я вам не сказал, что у них конный завод? И, по отзывам, неплохой.
— А.
Юноша постоял секунду в задумчивости, затем повернулся и пошел по улице. Лодинг смотрел ему вслед.
«Я что-то упустил, — думал он. — Какую-то приманку, на которую он клюнул бы. Чем его заинтересовали лошади? Неужели они ему не осточертели? Ну ладно, — решил Лодинг, — он еще зайдет взглянуть на своего двойника».
ГЛАВА 4
Не зажигая света, юноша прямо в одежде лежал на постели и глядел на потолок. На улице возле дома не было фонаря, который хоть немного освещал бы его чердачную комнатушку. Однако на потолке лежал призрачный отсвет того бледного зарева, которое висит ночью над Лондоном — эманации миллионов дуговых и газовых фонарей и керосиновых ламп. В результате на потолке можно было различить трещины и пятна, придававшие ему сходство с географической картой. В уме юноша тоже как бы разглядывал карту, но не ту, что рисовалась на потолке. Он вспоминал свою одиссею, подводил итоги своей жизни. Встреча с Лодингом потрясла его больше, чем можно было догадаться по его бесстрастной физиономии. Подумать только, что где-то живет парень, до того на него похожий, что их можно спутать! Для человека, который всю жизнь был одинок, в этой мысли было что-то невероятное.
По правде говоря, ничего более поразительного с ним не случалось за всю его жизнь. У него даже возникло странное ощущение, что все эти насыщенные событиями годы были только преддверием минуты, когда этот актёр вдруг остановился перед ним на улице и сказал: «Привет, Саймон!». И тут же спохватился:
— Извините, я вас спутал с одним моим…
Но он продолжал стоять перед юношей и глядеть на него во все глаза.
— В чем дело? — наконец спросил тот, видя, что прохожий не двигается с места.
— Не хотите со мной пообедать?
— С какой стати?
— Время обеденное, и мы стоим рядом с моим любимым ресторанчиком.
— Но при чем тут я?
— Вы меня заинтриговали. Поразительно похожи на одного моего приятеля. Меня зовут Лодинг. Алекс Лодинг. Я актер. Сейчас играю паршивую роль в паршивом фарсе, который идет в паршивом театришке неподалеку отсюда. — Он кивнул на другую сторону улицы. — Однако профсоюз актеров, дай ему Бог здоровья, установил на наш труд минимальную зарплату, которая, к счастью, гораздо приличнее, чем моя роль. А как зовут вас?
— Фаррар.
— Фаррел?
— Нет, Фаррар.
— Вот как.
Актер смотрел на него с веселым любопытством и, казалось, с какой-то затаенной мыслью.
— И давно вы приехали в Англию?
— Откуда вы знаете, что я уезжал?
— По одежде, мой мальчик. В одежде-то я разбираюсь. Сколько пришлось надевать театральных костюмов. Так что уж я-то всегда узнаю костюм, сшитый в Америке, даже если он так великолепно сидит
на вас.
— Тогда почему вы думаете, что я не американец?
На это актер широко улыбнулся.
— А это, — сказал он, — вечная загадка английской нации. Укрываясь от дождя под навесом где-нибудь в Висконсине в обществе пяти завернувшихся в рогожи бродяг, англичанин вглядится в одного из них и скажет себе: «Господи, мой соотечественник!» Поглядит на раздетых догола новобранцев, которых осматривает врач Иностранного легиона, и скажет… Впрочем, все это мы можем обсудить за обедом.
Они пообедали в ресторанчике, и актер оказался интересным собеседником. Но в его припухших живых глазах не исчезало выражение веселого изумления. И этот взгляд был более убедителен, чем все последующие доводы. Видимо, он, Брет Фаррар, действительно очень похож на того парня — иначе с чего бы Лодинг стал на него так таращиться?
Брет лежал на постели и размышлял. У человека без роду без племени вдруг находится двойник. Все же интересно было бы на него посмотреть. Эшби. Хорошее английское имя. Хотелось бы поглядеть и на поместье Лачет, где его двойник спокойно рос, уверенный, что все это достанется ему, в то время как Брет мотался по свету, начав свой путь с сиротского приюта в Лондоне и вот сегодня очутившись наконец в этой комнатушке, — и нигде он не чувствовал себя дома.
Не вина воспитателей, что приют не стал ему домом. Это был очень хороший приют, и о детях там заботились лучше, чем во многих семьях, которые он с тех пор повидал. Дети любили своих воспитателей и плакали, когда с ними расставались. Многие потом приезжали повидаться с ними, многие, встав на ноги, посылали приюту деньги, приглашали воспитателей к себе на свадьбы и привозили своих детей показать заведующей. Почти не проходило дня, чтобы в приют не заявлялся кто-нибудь из бывших воспитанников. Почему же тогда Брет не испытывал к нему такой же привязанности?
Потому что был подкидышем? Потому что к нему никто никогда не приезжал, потому что ему не приходило писем или посылок с подарками, потому что его никто не приглашал на праздники? Но воспитатели вели очень умную политику. Они изо всех сил старались укрепить в нем чувство собственного достоинства. Если на то пошло, он, подкидыш, был в привилегированном положении. Заведующая дарила ему на Рождество подарки, от которых у других детей, получивших подарок всего лишь от дяди или тети, глаза загорались от зависти. Заведующая сама нашла его на пороге приюта и сделала так, чтобы он узнал, какой он был здоровый ухоженный ребенок и какие хорошие на нем были вещи. (Об этом походя, вскользь упоминалось в его присутствии все пятнадцать лет пребывания в приюте. Но почему-то это его нисколько не утешало). Сама заведующая выбрала ему имя из телефонного справочника, открыв страницу наугад и ткнув, не глядя, булавкой. Булавка попала на фамилию Фаррел, и заведующая была очень довольна. Как-то раз, много лет назад, она попала булавкой в фамилию «Коффин».[2] Тогда ей пришлось сделать вторую попытку, хотя она считала, что этим обманывает Провидение.
Насчет имени ей не пришлось ломать голову: его нашли на крыльце в день Святого Бартоломея и поэтому назвали Барт. Но старшие дети стали звать его «Брет»,[3] и вскоре их примеру последовали и воспитатели. В школу его записали уже под именем Брет Фаррел.
А чем ему было плохо в школе? Тем, что он все-таки был одет не так, как все? Да нет. Ребенком он не был чересчур обидчив, просто держался особняком. Тем, что его содержали на казенный счет? Да нет, половина детей у них в классе содержалась на казенный счет. Почему же тогда он решил — раз и навсегда, совсем не по-детски — что он не хочет учиться в этой школе? Никакие уговоры заведующей не помогли, и она была вынуждена согласиться, чтобы он шел работать.
Почему ему не понравилась работа, догадаться нетрудно. Его устроили в какую-то контору, которая находилась в пятидесяти милях от приюта, и, поскольку на свое небольшое жалованье он не мог снять хотя бы маленькую комнатушку, ему пришлось жить в местном детском доме. Только попав в этот детский дом, он понял, как хорошо ему жилось в приюте. Может быть, у него и хватило бы духу терпеть скучную работу или жить в детском доме, но и то и другое — это уж было чересчур! И работа его тяготила гораздо больше детского дома. Собственно говоря, она не требовала от него особых усилий, никто его не гонял, и у него даже были какие-то отдаленные перспективы роста, но контора казалась ему тюрьмой. Он прямо кожей чувствовал, как жизнь проходит мимо. Это его не устраивало.
Распрощался он со своей конторой почти случайно — во всяком случае, все получилось непреднамеренно. Он увидел на стекле газетного киоска рекламное объявление: «Однодневные поездки в Дьепп». Цена, обозначенная большими красными цифрами, точно соответствовала сумме его сбережений — оставалось что-то около полкроны. Но вряд ли он ухнул бы все свои деньги на эту поездку, если бы не похороны старика Хендрена. Хендрен был партнером фирмы, который уже отошел от дел, но «из уважения к его памяти» контору закрыли на день его похорон. И вот Брет, получив недельное жалованье и зная, что завтра не надо идти на работу, забрал свои сбережения и решил на один день «смотаться посмотреть заграницу». В Дьеппе он замечательно провел время, хотя едва объяснялся по-французски (он учил французский язык только один год). Но на пристани, когда он уже собрался ехать домой, ему вдруг пришла в голову идея остаться во Франции. Эта мысль пронзила его, как молния.
Но Брет еще колебался и чуть не решил вернуться — главным образом потому, что дома остался неоплаченный счет из прачечной. «Откуда это? — думал он, глядя на потолок своей комнатушки в Пимлико. — Врожденная честность или добротное приютское воспитание? Стоило ли подростку, у которого нечем было заплатить за ужин и ночлег, терзаться угрызениями совести из-за того, что прачечная недополучит 2 шиллинга 3 пенса?»
