Село проснулось. Слышно, как мычат волы. Колодезный журавль поднимается и опускается, поднимается и опускается.
Женщина оглядывается вокруг. Присматривается. На этом клочке земли, с человеком, подле которого она провела первую ночь, в окружении этих колючих акаций, за этим плетнем, среди женщин, что еще до восхода солнца спешат к колодцу, шаркая голыми пятками по стылой земле, предстоит ей жить… Предстоит жить! Долго ли, коротко ли? Никто не знает, сколько кому отпущено дней… Таков уж закон природы – никому не ведомо, как долго суждено ему волочить прицепившуюся к ногам тень…
– Была бы охота, Дарие…
– Как не быть охоте!
Тетушка Уцупэр сидит, как сидела, у печки. Язык у нее работает что твоя мельница. Я гляжу, как движутся ее длинные зубы, не умещаясь во рту. Женщины вовсе не замечают отца, который время от времени заходит в комнату. Входит и выходит, занимаясь своими делами. И меня тоже никто не замечает.
Наконец тетушка Уцупэр выдохлась. Теперь говорит мама, говорит ровно, неторопливо. События, о которых она рассказывает, произошли давно, когда она была молодая, когда у нее еще не было морщинок-под глазами и мелких складок на лбу. Мама становится красивой, лишь когда улыбается. А это так редко! Все, кого я вижу вокруг, тоже редко смеются. Обычно они не в духе, ходят с хмурыми лицами. Они сумрачны и осенью, когда идет дождь, и весной, когда тают снега, и после того, как снег сойдет и там, где только что жирно чернела земля, пробьются зеленые всходы. Сумрачными остаются они даже летом, когда наливается соком черешня. И когда созревает в полях пшеница, и ее золотисто-зеленое море, раскинувшееся из края в край, жадно поглощает от восхода и до заката щедрые потоки солнечных лучей.
– Дарие, признайся, у тебя хорошая память? Быть может, минувшие годы закрыли прошлое серой пеленой? И пеплом своей тоски ты посыпаешь все, о чем хочешь рассказать?.. Постарайся припомнить…
– Я все прекрасно помню, хоть и много воды с той поры утекло… Ничего не забыл. Отчетливо представляю каждую травинку, которую сорвал, чтобы сплести колечко на палец. Каждый одуванчик, которому я, играя, сбил головку. Помню каждую из пойманных мной бабочек и чудесные живые краски, которые я бездумно стирал с их крыльев. Помню следы, оставленные волами, следы, из которых я пил в полях дождевую воду. Помню все, что пригрезилось во сне, и все, что видел наяву, с открытыми глазами. Помню каждый кусок, отправленный в рот, и каждый день, когда во рту не было ни крошки. Помню каждый звук, слышанный мной, и каждую песню, которая звенела и плакала в моей душе, каждый тычок, пощечину и подзатыльник, полученные в те времена или позднее. Ничто из тех лет не умерло во мне. Умерло многое из того, что я видел, слышал или пережил позднее. Но как можно забыть мать или отца? Как можно забыть моих братьев и сестер? Как забыть наших родственников, наших соседей и само наше село? Разве можно забыть наш тополь, акации, шелковицы? Лица и поступки людей? Нет, ничего этого я не забыл.
– Много выстрадала я из-за Георге. Теперь он уехал из дому. Учится. Хочет стать священником. Он к ученью способный. Я любила его, как своих детей. Но он ни разу не назвал меня мамой. Ни разу ничего не принял из моих рук. Всегда смотрел на меня враждебно. Как только мы оставались одни, дразнил и осыпал бранью. Я никогда не жаловалась мужу. Наверно, парню крепко бы досталось, а я этого не хотела. А с Ляной я натерпелась еще больше. Я сказала мужу, чтобы он забрал девочку домой. Он пошел было. Да жена Жигоя не отдала. Первый день я не выходила со двора. Видела, что соседки следят за мной. Они, как сороки, торчали на заборах. Кругом одни глаза – подсмотреть, что я делаю, да одни уши – подслушать, что я говорю. А что было подсматривать? Что подслушивать? Я подмела двор, обрызгала землю водой. Сожгла мусор, насыпала зерна курам, умыла своих детей, приготовила мужу поесть. А они все выжидали, не случится ли чего. До сих пор не знаю, чего они ждали в тот день. Шептались, искоса посматривали в мою сторону. Когда я оборачивалась к ним, они опускали глаза. К вечеру зашла ко мне невестка, жена Войку, одного из старших братьев мужа. По соседству живет. Тогда, как и сейчас, наши дворы разделял только дощатый забор.
«Ты новая жена Тудора?»
«Да».
«У тебя двое детей?»
«Двое».
«И у Тудора двое».
«Знаю».
«Думаешь, уживешься?»
«Думаю, уживусь».
«А я думаю, ничего из этого не выйдет».
«Почему?»
«Тудор скверный мужик».
«Чем же скверный?»
«Скоро узнаешь».
«Вот узнаю, тогда и посмотрю, как быть. А пока слышать ничего не хочу».
«А я тебя упреждаю».
Она думала огорошить меня, на испуг взять. Осердилась я. По предложила ей сесть. Она отказалась.
«Говорю, и не пробуй тут прижиться. Мы не хотим, чтоб ты тут оставалась».
«Кто это – мы?»
«Родня Тудора».
«А что вам за дело до моего дома?».
Как фыркнет тут моя невестка:
«Как это твоего? Дом не твой. Дом Тудора и детей его от первой жены. А ты – вторая. И пришлая. Уж мы постараемся, чтобы ты это поняла».
Больше она ничего не прибавила. Ушла. И вскоре воротилась. Но на лицо совсем другая – улыбается.
«Не серчай, Марие. Тебя, я слышала, Марие зовут?»
«Марие».
«Ты уж не серчай на меня. У нас вот кукурузная мука вся вышла. Не дашь чашечку?»
Я встала и насыпала ей в подол две чашки муки.
«Не серчаешь?»
«Нет. Чего меж соседями не бывает…»
Я думала, она больше не придет, по крайней мере в тот день. Но она пришла.
«Мамалыгу готовлю. У тебя не найдется хоть пол-яичка? Для Василе, сынишки. Он у меня поесть любит…»
Я нашла в горшке на полке четыре яйца. Отдала ей. На другой день она попросила у меня мучки и курочку. На третий день уже без спросу сама взяла кукурузной муки и топленого сала. На четвертый – поймала на лугу нашего гуся и зарезала. А мы довольствовались мамалыгой и фасолью. Я смолчала. Но однажды вечером выхожу со двора и вижу, как ее сынишка перелезает через наш забор, а под мышкой у него сноп кукурузы. Тут мое терпение лопнуло. Дождалась я мужа и рассказала обо всем. И спрашиваю:
«Давно это тебя соседи и родня объедают?»
«О ком ты?»
«Да о невестке, Митре-лавочнице…»
Сама не знаю, как это у меня с языка сорвалось: «лавочница». Прежде я ни от кого не слышала такого прозвища. И тут же поняла, что ничего лучше для моей невестки не придумаешь. Вот и окрестила ее Лавочницей. С той поры прозвище это к ней и прилипло. И мой муж, и даже сам Войку, коли на нее осерчают, иначе как Лавочницей и не зовут. Язык у меня что бритва. Скажу – как отрежу. Вот муж и рассказал мне тогда:
«Пока жива была моя первая жена, я помогал им кой-чем. Это ведь мой старший брат. И самая старшая из моих невесток. Потому и позволял им брать у меня в доме и во дворе все, что только им понадобится».
«И теперь будешь позволять?»
«Пожалуй, теперь не надо бы…»
И вот когда невестка вновь заявилась попрошайничать, взяла я ее за плечи и ласково так выпроводила за дверь. Она с удивлением уставилась на мепя.
«Ты это что, супротив меня идешь? Ишь, храбрая какая стала».
«Да, храбрая».
«Смотри, худо будет. Не жить тебе тут».
«Не твоя печаль. Я за себя постоять сумею, а коли нужно, то и ударить могу».
И беру в руки прялку. Простую прялку, на которой нитку сучат. Как подхватится она – и наутек. Забежала к себе во двор и ну голосить что есть мочи:
«Помогите, спасите! Тудориха мепя убить хочет!»
А я стою себе на завалинке и смеюсь. Да разве не смешно этакое вранье слушать? Сбежались к ее воротам соседки.
«Ну, сказывай!.. Как дело-то вышло?»
«Ох, как вышло, как вышло… захожу я к ней… по-родственному, значит – ведь я ей невестка, – проведать. А она – хвать прялку и погнала меня из дому. Не выскочи я, она бы голову мне раскроила. Чистый скорпион, а не баба. Право слово, скорпион…»
Потом подошла она к забору – и давай меня честить. Я такой брани никогда и не слыхивала. Постояла я, постояла, да и ушла в дом… Сколько же с тех пор времени пролетело? Дай бог память!.. Никак лет десять… Да нет, уже все четырнадцать. С того дня я с ней словечком не обмолвилась. Бывает, встретимся у колодца, она взглянет на меня исподлобья, буркнет что-то невнятное, плюнет и уйдет. Ну, а я тоже – плюну да отвернусь. И сын ее Василе к нам дорогу забыл. Как женился на Рошие, нас на свадьбу не позвал. Первенец родился – тоже Василе назвали, – так и на крестины не пригласил. А нам это без надобности… Только деверь – Войку – заскочит иногда. И то тайком, когда стемнеет. Вот как мы живем с невесткой Лавочницей… А с Вертихвосткой по-другому было.
Тетушка Уцупэр зевает так широко, что мне видны все ее зеленые зубы до самого зева, даже полусгнившие коренные у основания языка. Язык у тетушки Уцупэр желтый, как шафран…
– Это что, ее настоящее имя? Или опять ты окрестила?
– Какое там настоящее! Пэуна ее зовут. Вернее, раньше звали. А нынче все село только прозвище помнит, которым я ее наградила. Так вот. Первая жена моего мужа была старше его. И говорят, не так чтобы красавица. Зато рассудительная и работящая. Тудору, когда на ней женился, всего семнадцать было. А жене его двадцать пять с хвостиком. А все потому, что свекор мой уже в седьмой раз оставался вдовцом и в доме не было женщины.
