— Они что, звонили от тебя в другой город?
— Нет. Я их и знать не знал. Дело было совсем в другом.
— У меня разговор по местной линии.
— Тогда звони, мать твою.
Я прикончил первое пиво и с размаху зашвырнул пустую бутылку в большой деревянный ящик (размером с гроб), стоявший посреди комнаты. Хотя домовладелица выдавала мне два помойных ведра в неделю, вместить туда весь мусор можно было, лишь разбив все бутылки. Я был единственным в округе обладателем двух помойных ведер, но ведь, как говорится, в своем деле каждый талантлив.
Одна неувязочка: я всегда любил ходить босиком, а часть стекла от битых бутылок все-таки летела на ковер, и осколки впивались мне в ноги. Это моего доброго доктора тоже бесило — каждую неделю приходилось выковыривать эту гадость, пока в приемной какая-нибудь милая старая дама помирала от рака, — вот я и научился самолично вырезать большие осколки, а тем, что помельче, предоставлял полную свободу действий. Конечно, если ты не слишком навеселе, ты чувствуешь, как они впиваются, и тут же их достаешь. Это лучший вариант. Тотчас же выдергиваешь осколок, кровь бьет тонкой струйкой, как сперма, и ты чувствуешь, как в тебе начинает просыпаться герой — то есть во мне.
Безумец Джимми держал в руке телефонную трубку и с удивлением ее разглядывал.
— Она не отвечает.
— Тогда положи трубку, засранец!
— А телефон звонит себе и звонит.
— Последний раз говорю, положи трубку!
Он положил.
— Вчера ночью одна бабенка у меня на физиономии сидела. Двенадцать часов. Когда я из-под ее задницы выглянул, уже солнце вставало. Старина, у меня такое чувство, будто язык пополам разорван, такое чувство, будто язык раздвоен.
— Вот было бы классно!
— Ага. Я мог бы обрабатывать сразу две мохнатки.
— Вот именно. И Казанова бы в гробу обосрался.
Он возился со своей панамой. Что до прямой кишки, то у него обнаружились некоторые симптомы геморроя. Очень плотный ректальный сфинктер. Панамский Малыш. Простата несколько увеличена и мягкая на ощупь.
Потом бедный разъебай встрепенулся и вновь набрал тот же номер.
Он возился со своей панамой.
— Звонит себе и звонит, — сказал он.
Так он и сидел, вслушиваясь в гудки, скелетно-мышечная система напрочь заебана — я имею в виду дерьмовую осанку (кифоз). Не исключена аномалия на уровне пятого позвонка (поясничного).
Он возился со своей панамой.
— Звонит себе и звонит.
Я подошел и положил трубку. Потом я вскрикнул:
— А, черт!
— В чем дело, старина?
— Стекло! Всюду стекло на этом ебучем полу!
Я стоял на одной ноге и выковыривал из другой стекло. На сей раз стеклышко было со вкусом. Оно задело фурункулы. Тут же хлынула кровь.
Я добрался до кресла, взял старую, заляпанную красную тряпку, которой обычно вытирал кисти, и перевязал ею свою кровоточащую пятку.
— Тряпка-то грязная, — сказал Безумец Джимми.
— Мозги у тебя грязные, — сказал я.
— Прошу тебя, запахни халат!
— Смотри, — сказал я. — Видишь?
— Вижу, вижу. Потому и прошу тебя его запахнуть.
— Ну ладно, черт с тобой.
Весьма неохотно я набросил халат на свои гениталии. По ночам гениталии может выставлять напоказ любой. В два часа дня пополудни для этого требовалась некоторая наглость.
— Слушай, — сказал Безумец Джимми, — тебе известно, что на днях в Уэствуд-виллидже ты обоссал полицейскую машину?
— А они-то где были?
— Ярдах в пятидесяти оттуда, о чем-то там договаривались.
— А может, дрочили друг другу?
— Может быть. Но этого тебе показалось мало. Тебе понадобилось вернуться и нассать на машину еще раз.
Бедняга Джимми. И впрямь заебанный. Первый, пятый и шестой шейные смещены.
К тому же наблюдалось ослабление связки правого пахового кольца.
А он еще был недоволен тем, что я обоссал полицейскую машину.
— Ну ладно, Джимми, по-твоему, ты выше всякого там дерьма, да? Со своим мешочком краденых безделушек. Так вот, я должен тебе кое-что сказать!
— Что? — спросил он, глядя в зеркало и вновь теребя панаму. Потом он присосался к своей бутылке вина.
— Тебя разыскивает суд! Может, ты и не помнишь, но ты сломал Мэри ребро, а через пару дней вернулся и вмазал ей по физиономии.
— Меня разыскивает? СУД? Э, нет, старина, ты же не хочешь сказать, что меня и вправду разыскивает СУД?
Я швырнул вторую бутылку в стоявший посреди комнаты огромный деревянный ящик.
— Да, мой мальчик, ты совсем спятил, тебе нужна помощь. А Мэри подала на тебя в суд за изнасилование и оскорбление действием…
— Что такое «оскорбление действием»?
Я засеменил за двумя новыми бутылками пива, вернулся.
— Слушай, засранец, ты прекрасно знаешь, что такое «оскорбление действием»! Ты же не всю жизнь катался на велосипеде!
Я посмотрел на Джимми. Кожа у него была немного суховата и утратила природную эластичность. К тому же я знал, что на левой ягодице (в центре) у него небольшая опухоль.
— Но я не могу понять, при чем тут СУД! Что за чертовщина?! Да, мы немного повздорили. Вот я и уехал к Джорджу в пустыню. Мы тридцать дней пили портвейн. Когда я вернулся, она принялась на меня ОРАТЬ! Видел бы ты ее! Ничего плохого я не хотел. Просто надавал ей по толстой заднице да по сиськам…
— Она боится тебя, Джимми. Ты больной человек. Я тебя хорошо изучил. Сам знаешь, когда я не дрочу и не валяюсь в отрубе, я читаю книги, самые разные книги. Ты умалишенный, друг мой.
— Но мы так с ней дружили! Она даже хотела поебаться с тобой, но с тобой она ебаться не стала бы, потому что любила меня. Так она мне сказала.
— Но, Джимми, когда это было! Ты не представляешь себе, как все меняется. Мэри — превосходная женщина. Она…
— Ради бога! Запахни халат! ПОЖАЛУЙСТА!
— Ого! Извини.
Бедняга Джимми. Его генитальная система — левый семенной канатик, да отчасти и правый — напоминают некий шрам или спайку. Вероятно, результат какой-то старой паталогии.
— Я позвоню Анне, — сказал он. — Анна — лучшая подруга Мэри. Она должна знать. Зачем Мэри понадобилось подавать на меня в суд?
— Тогда звони, мать твою.
Джимми поправил перед зеркалом панаму, потом набрал номер.
— Анна? Джимми. Что? Нет, этого не может быть! Хэнк мне только что рассказал. Слушай, я в эти игры не играю. Что? Нет, ребро я ей не сломал! Я только надавал ей по толстой заднице и по сиськам. Ты хочешь сказать, она действительно идет в суд? Ну а я не пойду. Я уезжаю в Джером, в Аризону. Снял жилье. Двести двадцать пять в месяц. Я только что нажил двенадцать тысяч долларов на продаже большого участка земли… Да заткнись ты, черт тебя подери, опять ты про этот СУД! Знаешь, что я сейчас сделаю? Я прямо СЕЙЧАС пойду к Мэри! Я поцелую ее и изжую ей все губы! Я один за другим съем все волоски на ее лобке! Плевать я хотел на суд! Я запихну ей в жопу, под мышки, промеж сисек, в рот, в…
Джимми взглянул на меня.
— Положила трубку.
— Джимми, — сказал я, — тебе надо промыть уши. У тебя обнаруживаются явные симптомы эмфиземы. Начни делать зарядку и бросай курить. Тебе необходимо лечить позвоночник. У тебя ослаблено паховое кольцо, поэтому старайся не поднимать тяжестей и не напрягаться при дефекации…
— Что за бред?
— Опухоль у тебя на ягодице напоминает веррукулез.
— Что это за веррукулез?
— Бородавка, мать твою.
— Сам ты бородавка, мать твою.
— Кстати, — сказал я, — где ты взял велосипед?
— У Артура. У Артура полно дряни. Пойдем к Артуру, курнем дряни.
— Не люблю я Артура. Он весь такой тонкий, обидчивый. Некоторые тонкие, обидчивые люди мне нравятся. Артур к ним не относится.
— На будущей неделе он едет в Мексику, на шесть месяцев.
— Многие из этих тонких, обидчивых типов вечно куда-нибудь едут. А что на этот раз? Субсидия?
— Да, субсидия. Но рисовать он не умеет.
— Знаю. Зато он лепит статуи, — сказал я.
— Не нравятся мне его статуи, — сказал Панамский Малыш.
— Слушай, Джимми, Артур мне, может, не нравится, но его статуи мне были очень близки.
— Но это же сплошь старье… дерьмо греческое… тетки с большими сиськами и толстыми жопами, в ниспадающих одеждах. Борцы, хватающие друг друга за члены и бороды. Что в этом хорошего, черт подери?
Итак, читатель, забудем на минутку о Безумце Джимми и займемся Артуром — что особого труда не составит, — я имею в виду еще и манеру, в которой пишу: я могу перескакивать с темы на тему, а вы можете скакать за мной, и все это не будет иметь никакого значения, сами увидите.
Так вот, секрет Артура состоял в том, что он лепил их слишком большими. Просто величественными. Весь этот ебучий цемент. Самые маленькие его мужчины и женщины маячили над вами на высоте восьми футов в солнечном или лунном свете, а то и в смоге — в зависимости от того, когда вы приходили.
