Правда, что около десятка других врачей на диске заявляли о своем бессилии, но Кэт считала, что Доктор Дилавар был единственным, осмелившимся говорить прямо. Она была удивлена, что Ньюсом разрешил записать диск вместе с этим интервью, но после его несчастного случая, шестой богатейший человек мира уже не раз допускал просчеты.
— Вы заплатите мне сколько требуется на восстановление моей церкви, сэр?
Ньюсом рассматривал его. На сей раз, прямо под линией его волос уже виднелись небольшие капли пота. Скоро Кэт даст ему его таблетки, попросит он их или нет. Боль была достаточно ясной; не то, чтобы он симулировал или еще что-то, просто…
— А вы согласитесь не требовать большего? Джентльменское соглашение. Не нужно ничего подписывать.
— Да. — не колеблясь сказал Райдаут.
— Хотя, если вы сумеете снять боль — изгнать боль — возможно, я сделаю взнос некоторого размера. Некоторого значительного размера. То, что вы, вроде как, называете добровольным пожертвованием.
— Это уже будет ваше дело, сэр. Приступим?
— Самое время. Хотите, чтобы все вышли?
Райдаут опять покачал головой: слева на право, справа на лево, назад в исходное положение.
— Мне будет нужна помощь.
Фокусникам она всегда нужна, подумала Кэт. Это часть шоу.
Снаружи, ветер пронзительно засвистел, стих, засвистел вновь. Свет моргнул. За домом, генератор (тоже ультрасовременный) с бурчащим звуком ожил и, затем, унялся.
Райдаут сел на краю кровати.
— Думаю, вот — Мистер Дженсен. Он выглядит сильным и быстрым.
— И то, и другое, — ответил Ньюсом. — Он играл в футбол в колледже. Был фулбеком. Но с тех пор не сбил шаг.
— Ну… немного, — скромно сказал Дженсен.
Райдаут наклонился к Ньюсому. Его темные, глубоко посаженные глаза мрачно рассматривали рубцеватое лицо миллиардера.
— Ответьте мне на один вопрос, сэр. Какого цвета ваша боль?
— Зеленого, — ответил Ньюсом. Он завороженно смотрел на священника в ответ. — Моя боль зеленого цвета.
Райдаут кивнул: вверх, вниз, вверх, вниз, назад в исходное положение. Не разрывая зрительный контакт. Кэт была уверена, что он кивнул бы с точно таким же серьезным согласным видом, скажи Ньюсом, что его боль голубая или такая же пурпурная, как сказочный Пурпурный Людоед. С сочетанием тревоги и неподдельного изумления, она подумала: Тут уж я могу сорваться. И вправду ведь могу. Эта вспышка гнева будет стоить мне, как никогда в моей жизни, и все же — я могу сорваться.
— А где она находится?
— Повсюду. — это прозвучало почти как стон. Мелисса сделала шаг вперед, взволнованно глядя на Дженсена. Кэт увидела, как тот слегка покачал головой и жестом указал обратно на двери.
— Да, ему нравится создавать такое впечатление, — сказал Райдаут, — но это не так. Закройте глаза, сэр, и сконцентрируйтесь. Ищите свою боль. Не взирайте на ложные крики, которые она издает — не обращайте внимание на это дешевое чревовещание — и определите ее расположение. Вы можете это сделать. Вы должны это сделать, если мы собираемся проделать все успешно.
Ньюсом закрыл глаза. На протяжении полутора минут не было слышно ни единого звука, кроме ветра и забрызгивающего окна, словно горстями гравия, дождя. Часы Кэт были старомодного заводного типа, подаренные ее отцом на завершение школы медсестер много лет тому назад, и когда ветер стихал, в комнате становилось достаточно тихо, чтобы она могла слышать их заносчивое тиканье. И еще кое-что: тихое пение пожилой Тони Эндрюс в дальнем конце большого дома, пока в конце очередного дня она приводила в порядок кухню: Один лягушонок надумал жениться, ммм-мм…
Наконец, Ньюсом сказал:
— Она в моей груди. Вверху в груди. Или внизу в горле, прямо под трахеей.
— Вы видите ее? Сконцентрируйтесь!
На лбу Ньюсома появились вертикальные полоски. Шрамы на коже, которую содрало с его лба в катастрофе, тут и там проявлялись на этих линиях концентрации.
— Я вижу ее. Она пульсирует в такт моему сердцу. — Его губы с видом некоего отвращения потянулись книзу. — Она отвратительна.
Райдаут наклонился ближе.
— Это шарик? Так ведь? Зеленый шарик.
— Да. Да! Маленький зеленый шарик, который дышит!
Вроде самодельного теннисного мяча, который непременно лежит либо у вас в рукаве, либо в этой вашей большой черной коробочке, святой отец, подумала она.
И, словно она мысленно управляла им (а не просто умозаключала, как дальше будет развиваться эта нелепая пьеска), Райдаут сказал:
— Мистер Дженсен, сэр. Там, под стулом, на котором я сидел, лежит коробка. Возьмите ее, откройте и станьте возле меня. Пока что от вас требуется лишь это. Только…
Кэт МакДональд сорвалась. Это был срыв, который она, по сути, услышала в своей голове. Он звучал подобно тому, как Роджер Миллер щелкал пальцами во вступлении “Короля дороги”.
Она подошла к Райдауту и оттолкнула его в сторону плечом. Это было нетрудно. Он был выше, но она поворачивала и поднимала пациентов примерно пол жизни, и была сильнее.
— Открой глаза, Энди. Сейчас же открой их. Посмотри на меня.
Напуганный, Ньюсом сделал, как она велела. Мелисса и Дженсен (теперь уже с коробкой в руках) выглядели встревоженными. Одной из истин их рабочей жизни — как и рабочей жизни Кэт, по крайней мере, до сих пор — было то, что ты не приказываешь боссу. Босс приказывает тебе. И уж тем более ты не пугаешь его.
Но, спасибо, с нее уже было более чем достаточно. Через двадцать минут, возможно, она будет ползти за светом фар по залитым дорогам к местечку, похожему на олицетворение всех тараканьих ловушек мира, но это уже ничего не значило. Она просто не могла больше этого терпеть.
— Это чушь собачья, Энди, — сказала она. — Слышишь меня. Чушь собачья.
— Думаю, лучше бы тебе на этом остановиться, — сказал Ньюсом, начиная улыбаться — у него было несколько улыбок, и эта была не из хороших. — Если, конечно, хочешь сохранить работу. В Вермонте множество других медсестер, специализирующихся в болевой терапии.
Она, может, и остановилась бы на этом, не скажи Райдаут “ Пусть скажет, сэр”. Именно мягкость его тона побудила ее выйти из себя.
Она подалась вперед, к его кровати, и слова ручьем вырвались из нее.
— Последние шестнадцать месяцев — еще с тех пор, как ваша дыхательная система достаточно наладилась, чтобы заняться полноценной физиотерапией — я смотрела, как вы лежите в этой чертовой дорогой кровати и издеваетесь над своим телом. Меня тошнит от этого. Знаете, как вам повезло, что вы остались живы, тогда как все остальные в том самолете погибли? Какое это чудо, что ваш позвоночник не расколот, или что ваш череп не втиснулся вам в мозг, или что ваше тело не сгорело — даже не так, не спеклось, не спеклось как яблочко — с головы до ног? Вы бы прожили дня четыре, может быть недели две, в адской агонии. Но вместо этого вас беспрепятственно выкинуло. Вы не стали овощем. У вас нету паралича, хотя вы предпочитаете вести себя, как будто есть. Вы не станете прикладывать усилия. Вы ищете какой-то более легкий путь. Вы хотите выйти из этой ситуации с помощью денег. Если бы вы умерли и попали в ад, первым делом бы начали искать заставу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
