На лице Тунявского появились признаки недовольства.
- Не читали? Не удосужились? Так для чего, черт бы вас побрал, вы спрашиваете меня о вымышленной Дильнее? Все, что я хотел и мог о ней сказать, я сказал в своей повести.
- Непременно прочту. Но меня удивляет, что вы так настойчиво называете ее вымышленной!
- Я ее выдумал.
- Вы слишком много на себя берете. Если вдуматься, это даже обидно. Представьте, что я пришел бы к вам и сказал, что я выдумал Землю. Наверно, вы обиделись бы на меня.
- На Земле я родился. Здесь я живу.
- А я родился на Дильнее. Устраивает это вас?
Он рассмеялся, на этот раз искренне, без позы.
- Меня-то это устраивает. Да еще как! Это льстит моему авторскому тщеславию. Но, кроме меня, есть здравый смысл, логика. А логику это едва ли может устроить.
- Не беспокойтесь. Логика не будет в обиде. Это факт. А как здравый смысл может возражать против очевидного факта?
- Очевидного? - Тунявский пожал плечами.-Никогда я не слышал столь лестного замечания. Я так убедительно описал Дильнею, что вы сочли ее за такую же реальность, как Земля.
- Я не читал вашу повесть. К сожалению, не читал. Я пока не могу судить о точности ваших описаний. Но я слишком хорошо помню Дильнею. Я родился на ней.
Он смотрел на меня, не скрывая тех чувств, которые возникли в нем в эту минуту. Недоумение, недоверие, мелькнувшая догадка, что его дурачат. Все это я прочел на его лице.
- Вот как, - сказал он вставая.-Вы родились на придуманной мною планете? Забавно! Но разрешите притронуться к вам и убедиться, что вы не фантом, а факт.
Он протянул свои длинные изящные пальцы и ущипнул меня, довольно больно ущипнул.
- Да, вы реальность. Но что привело вас сюда?
- Этот же самый вопрос мне задал Иммануил Кант. Правда, в более деликатной форме. Но если к Канту я шел обсуждать гносеологические проблемы, то к вам меня привела совсем иная причина. Я пришел спросить у вас, откуда вы получили сведения о Дильнее?
- Я уже ответил вам. Дильнею я придумал. Она существует лишь в моей голове и в сознании читателей, запомнивших мою повесть "Скиталец Ларвеф".
- Непременно прочту вашу повесть.
- Прочтите. Она довольно занимательна.
- Прочту. А в ней есть какие-нибудь факты?
- Нет, только вымысел.
- И вы настаиваете на этом? Для чего? Чтобы замести следы? Неужели я поверю вам, что Дильнея вымысел, когда я сам оттуда.
- Но вы же назвали свое имя. Вы Николай Ларионов.
- Там меня звали по-другому. Я Ларвеф!
В насмешливых глазах Тунявекого мелькнуло что-то вроде страха и исчезло. Потом сменилось сочувствием.
- Ну, хорошо, хорошо! - сказал он.-Я верю! Верю! Вам нужно отдохнуть, сменить обстановку. Давно вы из больницы? У вас было нервное потрясение?
- Вы ошибаетесь. Я здоров. Ну, что ж. Вы не верите словам, но у вас нет основания не верить фактам.
Я вынул из кармана футляр, достал комочек вещества и положил его на стол.
- Эроя, - сказал я тихо, - ты слышишь меня?
- Слышу, - ответила она, - что ты хочешь, милый?
- Я хочу, чтобы ты поговорила с этим человеком, рассказала ему - кто мы и откуда. Он уверяет меня, что он придумал нас с тобой.
И Эроя не заставила себя долго просить. Она начала свой рассказ таким тоном, словно ей надоело хранить наше прошлое.
Потом не раз у себя в номере гостиницы мы с Эроей вспоминали этот эпизод. Нет, фантаст оказался не на высоте.
Он попросту испугался, испугался, как пугались люди восемнадцатого века, верящие в существование злых и потусторонних сил. От испуга он потерял дар красноречия и чувство юмора. Впрочем, можно ли его за это осуждать? А разве не растерялся бы Герберт Уэллс, если бы его навестил Невидимка или Путешественник, вернувшийся из будущего на своей машине времени?
Он побледнел, упал в кресло. И мне пришлось рыться в его домашней аптечке, искать валерьяновые капли и валидол, К сожалению, я не захватил с собой дильнейских средств, с помощью которых он бы сразу почувствовал себя прекрасно.
Когда он пришел в себя, он раскрыл один глаз (другой почему-то оставался закрытым) и взглянул этим настороженным глазом на тот конец стола, где только что лежал комочек вещества. Но там уже ничего не было. Я поспешил спрятать Эрою в футляр, а футляр поскорее убрать.
- Кто вы? - спросил меня Тунявский.
- Этот же самый вопрос мне задал Иммануил Кант, -сказал я тихо.
- Кант не задавал вам этого вопроса.
- Откуда вы знаете? Вы же при этом не присутствовали.
- Я сам придумал этот эпизод.
- Ну вот и отлично. Все стало на свое место.
- Так, значит, этого не было? Значит, это мне только показалось?
- Показалось, - ответил я.
- Так кто же вы?
- Персонаж вашей повести. Вас это устраивает?
Он рассмеялся. Рассмеялся на этот раз весело.
- Пусть будет так. Не хочу ломать голову, распутывая этот узел. Вы что же это встали? Собираетесь уходить?
- До свидания, - сказал я.
Он не стал меня задерживать.
У себя в номере мы с Эроей много раз вспоминали этот случай. Да, он был человек. И он был искренен. Он действительно удивился и не поверил мне, что я Ларвеф. Значит, и Дильнею, и меня, и Эрою он придумал. Но в такое совпадение выдумки и реальности невозможно поверить. Следовательно, он дурачил нас. С какой целью?
Как это ни странно, Эроя, искусственная Эроя, сама загадка из загадок, не выносила ничего загадочного.
- Ты должен выяснить это, Ларвеф, - сказала она мне.
- Что?
- Откуда он знает нашу тайну.
- Он утверждает, что все придумал.
- Но ты же веришь в это еще меньше меня.
- Не нужно спешить. Рано или поздно узнаем. А сейчас я прочту тебе вслух его повесть "Скиталец Ларвеф", которую сегодня принес из библиотеки.
Я читал ей весь вечер. Изредка она прерывала меня.
- Но ведь этого не было. Я что-то не помню. А ты помнишь, Ларвеф?
- По-видимому, то, о чем ты говоришь, он придумал для занимательности, но остальное изображено точно. Как ты находишь, Эроя?
- Мне кажется, что он жил в каждом из нас. Подслушивал наши разговоры, читал мысли. Не находишь ли ты, Ларвеф, что это противоречит логике?
Я невольно усмехнулся. Уж раз Эроя говорит о логике, значит, действительно тут что-то не так. Я промолчал.
-Читай дальше, - сказала она, - может, в конце мы найдем объяснение этого странного факта.
Я прочел повесть до конца. Но конец не избавил нас от наших сомнений. Наоборот, он усилил их. От того, что моя дильнейская жизнь была изображена в земной книге, я испытывал незнакомое мне раньше чувство. Казалось, я жил и не жил, был здесь и одновременно был вплетен в ткань чужого и чуждого мне повествования и как бы переключен в другой, более причудливый план бытия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
