Глаза матушки, казалось, говорили: «Все это лишь удаляет тебя от меня — и ради чего?»
Я вернулся к ее изголовью.
Взгляд матушки опять стал спокойным.
Я положил под ее голову свою руку.
Глаза больной засветились радостью.
Очевидно, в этом умирающем теле жили только глаза и сердце, соединенные невидимыми нитями, по которым они передавали друг другу сообщения.
Врач подошел к матушке и пощупал ее пульс. Я не решался этого сделать, предпочитая пребывать в неведении.
Ему пришлось долго искать пульс; наконец, он нашел его не на запястье, а на середине руки — пульс поднимался к сердцу.
Увидев этот зловещий симптом, я зарыдал еще больше. Мои слезы капали на лицо матушки, но я даже не пытался их скрыть — мне казалось, что они подействуют на нее благотворно.
В самом деле, две слезинки брызнули из-под ее век, и я осушил их губами.
Врач стоял передо мной. Я смотрел на него сквозь слезы, и мне показалось, что он хочет мне что-то сказать, но не решается.
— Говорите, — попросил я.
— Ваша матушка набожная женщина? — спросил он. — Она сама сказала бы, чего хочет, если бы могла говорить. Вы знаете мать лучше, чем я; стало быть, вам надлежит сделать необходимые распоряжения вместо нее.
— Послать за священником, не так ли? — сказал я. Врач кивнул.
От ужаса я покрылся потом до корней волос.
— О Боже, Боже! — воскликнул я. — Значит, надежды больше нет? Разве нельзя еще попробовать электричество?
— У нас нет аппарата.
— О! Я поеду за ним в Сен-Кантен или Суасон.
Я осекся: бедная матушка глядела на меня с отчаянием.
— Нет, нет, — заверил я ее, — я не покину тебя ни на минуту, ни на миг.
Я снова опустился в кресло; моя голова лежала на подушке рядом с головой матушки.
— Священника, — попросил я, — пошлите за священником.
Врач взял свою шляпу, но, когда он уже собрался уходить, я спросил:
— Боже мой! Доктор, я вижу, что матушка меня узнает, но неужели она ничего мне больше не скажет?
— Иногда случается, — ответил врач, — что перед кончиной человека смерть как бы смягчается, словно вняв последней мольбе души, покидающей тело, и позволяет умирающему проститься с близкими, ведь даже осужденному на казнь дают на эшафоте то, что он просит. Однако… — добавил он, качая головой, — однако такое бывает редко.
Я посмотрел на него с удивлением и сказал:
— Мне казалось, что врачи не признают существования души.
— Это правда, — произнес мой собеседник, — некоторые отрицают ее бытие, но другие надеются, что она существует.
— Сударь, — обратился я к нему, — вы только что говорили об электричестве.
— Ну и что? — спросил он с таким видом, будто догадывался, что я собираюсь сказать.
— Нельзя ли заменить электричество магнетизмом?
— Пожалуй, можно, — промолвил врач с улыбкой.
— В таком случае, попробуйте, — попросил я. Положив руку мне на плечо, он сказал:
— Сударь, в провинции врач не ставит подобных опытов. В Париже это станет возможно, если я когда-нибудь там окажусь. К тому же, — прибавил он, — для таких экспериментов не обязательно быть медиком. Благодаря своим природным данным, вы, вероятно, обладаете большой магнетической силой. Попытайтесь — кроме магнетизма, ничто на свете не способно вернуть вашей матушке хотя бы на миг если и не жизнь, то дар речи.
И врач поспешно ушел, словно испугавшись собственных слов.
Мы с матушкой остались вдвоем.
Я был напуган не меньше, чем врач.
Этот человек сказал, что я могу с помощью магнетизма исторгнуть из сердца матушки последние, вероятно, прощальные слова.
Бог, к которому я простирал руки, знал, что за эти слова, за это прощание я готов был отдать десять лет своей жизни.
Но я опасался совершить кощунство — разве не напоминал данный способ, уже осужденный религией и еще не признанный наукой, магический обряд?
Наконец, разве может сын оказать на мать такое же бесспорное воздействие, какое мужчина оказывает на женщину?
Мне казалось, что это невозможно.
Я принялся исступленно молиться.
— О Господи! — шептал я. — Ты знаешь, что я люблю матушку так же сильно, как ты любил своего сына. О Господи, во имя этой любви, соединяющей человека с Создателем, не допусти, чтобы я сейчас, как и впредь, до конца моих дней, сделал что-нибудь против твоей святой воли. О Господи, Господи, умоляю!
Я упал на колени в порыве неизъяснимой любви, не уступавшей восторгу святого Августина или экстазу святой Терезы.
Послушайте, друг мой, это, несомненно, был обман чувств, но, когда я взывал к Богу, простирая руки и подняв глаза к Небу, взывал с несокрушимой надеждой, которую обретает верующий в час великой скорби, в то время как неверующий впадает в отчаяние, я почувствовал, мой друг, — и это такая же правда, как то, что у нас с Вами преданное сердце, благородная душа и пытливый ум, — как губы матушки прикоснулись к моей щеке и она прошептала мне на ухо:
— Прощай, Макс, мое дорогое дитя! Вскрикнув, я поднялся.
Матушка не двигалась и по-прежнему хранила молчание.
Но я готов поклясться, что ее глаза улыбались.
О смерть, в тебе сокрыта высшая тайна! В тот день, когда человек разгадает твой секрет, он станет богом.
Я сжал бедную матушку в объятиях со словами:
— Да, ты поцеловала меня, ты говорила со мной, ты сказала мне: «Прощай!» Да, я почувствовал твои губы и услышал твой голос. Благодарю, благодарю!
Я поднял глаза к Небу, и мне показалось, что я вижу Бога, восседающего в сиянии, великого, лучезарного и бессмертного Бога — бесконечный источник, откуда черпают энергию не только человеческие души, но и души миров.
Может быть, я бредил или мой разум помутился? Мыслимо ли, чтобы ничтожный человек мог при жизни, подобно Моисею, оказаться перед неопалимой купиной? Как знать, но я несомненно это видел, потому что верил.
Звон колокольчика, сообщавший о приходе священника для причащения умирающей, оторвал меня от созерцания этого видения.
Поднявшись, я посмотрел на матушку. Взгляд ее был ангельски чистым и безмятежным.
Слышала ли она, подобно мне, звук, возвещавший ей о том, что скоро она приблизится к Богу?
Воспринимала ли она что-нибудь, будучи не в силах передать свои ощущения?
Думаю, что да!
Вошел священник.
За ним следовал человек, несший крест, и певчие.
Позади них, в передней, на лестнице и во дворе, стояли на коленях наши слуги и деревенские жители, последовавшие за священником с благочестивым намерением помолиться вместе с ним.
Матушка не успела исповедаться, но духовенство, по крайней мере просвященное духовенство, проявляет в подобных случаях бесконечное милосердие.
