Но последнее слово относительно произведения гр. Толстого все-таки должно указать на полное отрицание естественного, непосредственного быта, какое заключается в самом романе, несмотря на всю его прелесть, и к какому приведен был автор, помимо своей воли, может быть, единственно тем, что делает его замечательным писателем, – верностью избранному предмету, художническим исполнением своей задачи. Мы не говорим о попытках насильственного усвоения простоты и безыскусственности патриархального существования: те положительно и очень хорошо осуждены им в лице Оленина; но и первобытная община, возвеличенная его поэтическим описанием, также осуждена уже одним тем, что выведена на свет в полном своем образе. Он сам привел все черты, указания и подробности, которые могут служить данными для процесса против общины, в защиту морали, цивилизации, высшего гражданского развития. Мы не можем принять на себя труда, который был бы, впрочем, и лишний, перебрать все такие черты, указания и подробности; но достаточно будет упомянуть об одной особенности, бросающейся в глаза и подрывающей все значение станицы как примера: станица не имеет будущности; она временное явление, долженствующее с развитием мира и гражданственности на Кавказе уничтожиться со всеми своими поэтическими отличиями и характерными чертами, и, конечно, всякий, понимающий благо и призвание своего отечества, не усомнится сказать, что чем скорее для достижения вышеозначенных результатов пойдет она к концу своему, тем лучше. В заключение – справедливость требует заметить, что гр. Толстой не составляет в нашей литературе отдельного, исключительного явления. Вся мыслящая часть нашего общества занята исканием простоты, естественности, новых мер для определения нравственного достоинства человека и новых способов воспитывать его политически и граждански. Литература собственно ничего другого и не делает: это также верно для ученой, политической и экономической литературы, как и для искусства, и беллетристики. Подобное же движение замечается и в современных европейских литературах, но у них есть и коренное, громадное отличие от того, что происходит у нас. Там люди ищут между народом и в молчаливых классах общества своих родников чувства и жизненных откровений, с целью внести здоровые соки в свою утвердившуюся цивилизацию, которой, что бы они ни говорили в порыве гнева и нетерпения, никогда и ни на что не променяют. Мы ищем другого: мы ищем, нет ли где у нас, в основных слоях населения, цельной, полной культуры, способной отвечать на все законные запросы человека и общества и сразу поместить нас в среде совсем готовой, народной цивилизации. Искание европейских литератур выходит из заботы поддержать существующее здание навеки в первоначальной красоте, новизне и свежести; наше искание есть еще странствование в пустыне за обиталищем, которое, по мнению писателей, завоевывать не надо, которое нас ждет совсем устроенное для того, чтобы успокоить все наши требования и стремления. Идеалы простых, естественных и прочных развитии сменяются у нас в литературе один другим, выказывая пламенную веру своих авторов, а иногда и высокие художнические их достоинства. Покидая гр. Толстого с великой благодарностию за все, что он дал нам испытать своим рассказом, мы встречаемся с другим автором, также очень даровитым и исполненным в высокой степени энергии и лирического пафоса, что всегда служит признаком существования у писателя замечательных производительных сил. Мы говорим о г-же Кохановской, недавно издавшей два тома своих повестей. У нее есть тоже свое «спасительное слово», свое представление о началах, обусловливающих появление истинно народного, мощного развития, и свои высокие примеры, в которых начала эти воплотились, но критика наша отнеслась к идеалам автора только с намеками, более или менее оскорбительными, и не подвергла их разбору, которого они, сами по себе и по способу их изложения, далеко превышающему обычный уровень приличия и достоинства, казалось бы, вполне заслуживали.
