На следующий день мороз усилился. Окно засверкало ледяными цветами. Я умылся в холодной спальне, вернее, слегка поводил по лицу мокрыми пальцами. Катер на Гамбург отходил рано утром, и наши моряки ушли из дому еще до того, как я встал. Наверно, Верховная бабушка опять дала им с собой столько провизии, что ее хватило бы до Южной Африки. Она всегда утверждала, что кто хочет быть здоровым, должен много есть (сама она ела очень мало). Вот и завтрак, который она подала в это утро нам, больным поэтам, был так обилен, что мы еле справились с половиной (а ведь тогда, в четырнадцать лет, я мог без труда умять зараз штук шесть жареных камбал да еще целую гору картофельного салата).
И вот, отдохнув за ночь от трудов и наевшись до отвала, мы снова отправились на чердак. Сегодня Верховная бабушка протопила, экономии ради, только прадедушкину каморку, из окна которой было видно море. Здесь стояла оттоманка — не то удлиненное кресло, не то укороченный диван, — на ней можно было примоститься полусидя, полулежа. Этой штукой я тут же завладел — она была точно создана для моей больной ноги. Прадедушка расположился по другую сторону стола в кресле на колесах. От печки тянуло приятным теплом. Как-то само собой возникало балладное настроение.
Я перевернул «Морской календарь», на котором записал вчера стихотворение, задней обложкой вверх и сказал прадедушке:
— Погляди-ка, что я придумал ночью!
Прадедушка, поднося огонь к трубке, ответил:
— Небось думаешь, ты один не спишь по ночам, Малый? Погоди-ка минутку! — Раскурив трубку, он неторопливо достал из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон. — И я не с пустыми руками. Сочинители стихов, видно, вроде светляков. Давай-ка поглядим, не померкнут ли наши рифмы при свете дня! Ну как, начнем с тебя?
— Хорошо, — ответил я и прочел ему свою балладу с обложки «Морского календаря»:
Баллада про Генри и про его двадцать тётокБедный Генри, бедный Генри,Двадцать тёток у него.Согласитесь, многоватоДля ребенка одного.«Генри!» — с двадцати сторонРаз по двадцать слышит он.
Вот шагает Генри в школу.Двадцать теток — как конвой.Забивает гол в футболе —В двадцать глоток визг и вой.Мяч ударит головой —Двадцать теток крикнут: «Ой!»
Тётки были так богаты!Целых двадцать у негоПаровозов. МноговатоДля ребёнка одного.Согласитесь, ни к чемуЦелых двадцать одному!
И покинул двадцать тётокБедный Генри в двадцать лет.И кричали в двадцать глотокДвадцать теток: «Генри нет!»Слёзы их текли журчаВ двадцать раз по три ручья.
«Как же нам теперь не плакать? —Все вздыхали сообща. —Он ушел в такую слякотьБез галош и без плаща.Завтра он придет домой,Гриппом вирусным больной!»
Но, чихая, по дорогамБрел наш Генри без гроша,Восклицая: «Слава богу!Ах, поет моя душа!Как я счастлив, что… апчих!..Я избави… я избави…Я избавился от них!»
Только я кончил читать, как послышалось — да нет, нам это не показалось! — какое-то покашливание. И тут же дверь отворилась и вошла Верховная бабушка.
— Я не хотела мешать, вы читали стихи, — сказала она, — пришлось мне выслушать это дерзкое стихотворение за дверью. Если это камешек в мой огород и, по-вашему, хорошо смеяться над тем, что я стираю, штопаю, убираю, готовлю, стелю вам постели и…
— Маргарита, — с упрёком перебил ее прадедушка, — ну как можно сравнивать твою заботу о нас со слепой любовью этих двадцати теток! Тетки висели гирей на ногах у Генри. А ты хлопочешь день-деньской, чтобы у нас, так сказать, вырастали крылья.
— Крылья… — буркнула Верховная бабушка. — Смех, да и только!
Насыпая уголь в печку, она спросила через плечо:
— А в чем, интересно, смысл этого стихотворения?
— Мы беседуем про героев, Маргарита.
— Ах вот как! Про героев? И небось считаете этого Генри героем? А у него просто ветер в голове!
— Избалованный Генри навсегда отказался от богатой и легкой жизни, — заметил прадедушка. — Что ожидает его впереди? Скорее всего, голод и нищета — во всяком случае, на первых порах. Такая решимость, Маргарита, кое о чем говорит. Сжечь свои корабли, пойти непроторенным путем — поступок, достойный героя.
— У меня иные представления о героизме, — сказала Верховная бабушка, хлопнув дверцей печки. — Семья — это семья! Из семьи не убегают!
С этими словами она нас покинула.
— Женщины всегда стоят обеими ногами на земле, когда мы витаем в облаках… — со вздохом сказал мой прадедушка. — И все же хорошо, что они есть на свете.
— Уж хотя бы из-за жареной камбалы, — поддержал его я (я ее так любил, а Верховная бабушка ее так вкусно готовила). — Теперь твоя очередь, прадедушка, ты ведь хотел прочесть стихотворение — то, что на кульке.
— Успеется! — отмахнулся прадедушка. — У меня вот все вертится в голове одна история. Я вспомнил ее, когда ты читал балладу про Генри. Рассказал мне ее один знакомый капитан. По-моему, она нам подходит. Даже наверняка. Только герой этой истории не герой.
— Что-что?
— Я говорю, Малый, что герой, о котором пойдет речь, не герой этой истории.
— Все равно я ничего не понял, прадедушка.
— Ладно, потом объясню. А сперва расскажу.
Прадедушка пыхнул трубкой, набрал полный рот дыма и начал свой рассказ, выпуская дым тоненькой струйкой.
РАССКАЗ ПРО МЕДВЕДЯ НА ПИНГВИНЬЕМ ПИРУБелый медведь, по имени Балдун, сидел на льдине рядом с тюленем Рикардо и рычал:
— На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники! Хор-рошо, хоть пингвины р-решили устр-роить пир-р!
— На пир без фраков не пускают! — пролаял тюлень. — У тебя есть фрак?
— Нет у меня фр-рака! — заревел белый медведь.
— Вот тебя и не пустят!
Но Балдун не сдался. Он потопал к своему двоюродному брату Роберту, который держал дамский салон и завивал белых медведиц. Роберт всегда все знал.
— Добудь мне фр-рак! — прорычал Балдун. — На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают!
— Увы, мой дорогой кузен! — ответил Роберт (как и все дамские парикмахеры, он выражался изящно). — Фрак для медведя? К сожалению, это исключено!
И пришлось Балдуну топать к Моржихе — даме, широкоизвестной в узких кругах Южного полюса.
— Нужен фр-рак! Посодействуй! — попросил он ее. — На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают!
— Эх ты, Балдунчик, Балдунчик! — протявкала Моржиха, ласково пошлепав медведя своим ластом. — Ну как ты себе это представляешь — медведь во фраке!..
— Кто хочет, тот добьется! — прорычал медведь. — А я хочу попасть на пингвиний пир-р. На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники!
— Послушай, фрак наверняка есть у лосося господина Людвига. Он на днях приплыл с визитом в наши воды. Не знаю, как насчет фрака, а уж дельный совет он тебе даст непременно. Это такая рыбья голова!
И Балдун потопал дальше — искать лосося господина Людвига. Он перепрыгивал с льдины на льдину и все совал морду в воду, высматривая, нет ли где в глубине океана господина Людвига. Но сколько ни искал, нигде его так и не нашёл.
Лишь на следующий день Балдун разнюхал в салоне для белых медведиц, где сейчас плавает лосось. (В дамской парикмахерской можно узнать про всё на свете.)
Однако объясниться с господином Людвигом оказалось для Балдуна делом нелегким. Лосось с трудом понимал язык Южного полюса. И всё же он дал Балдуну дельный совет:
— У вас тут на Южный полюс проводит свой… э… каникулы Большой Каракатица. Он располагает… э… значительным запасом чернил. Он мог бы покрасить ваш… э… белый мех в чёрный фрак.
— Гр-рандиозно! — взревел от восторга белый медведь. — Где она, эта Кар-ракатица?
— Он обычно спит… э… подводный отель «Тихая гавань». Это надо плыть на юг… э… за третий Тюлений остров.
Балдун плюхнулся в воду и поплыл на юг, за третий Тюлений остров. Нырнув вниз головой, он и вправду увидел большую Каракатицу, спавшую в подводной пещере. Балдун растолкал ее и поманил лапой, приглашая всплыть на поверхность для важного разговора.
Сгорая от любопытства, Каракатица забурлила всеми своими десятью ногами и вмиг поднялась наверх.
— Эй ты, медведь! — высунув голову возле льдины, крикнула она Балдуну, сидевшему на корточках над водой. — Давай! Какой там у тебя важный лазговол?
— Пингвины устр-раивают пир-р! — заревел Балдун. — А без фр-раков никого не пускают! А у меня нет фр-рака! А на Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники!
— А я пли чём? — удивилась Каракатица (каракатицы не выговаривают букву «р»). — Нет у меня никаких флаков!
