— О стабильности, говорите? Благодарю вас за добрые слова. Мои дела действительно неплохо идут. Это тем более неплохо, что весь мир сдвинулся с места.
— В каком смысле? — насторожился кумир нескольких поколений, совсем недавно в ином контексте слышавший подобное же утверждение.
— Да во всех смыслах. Мир, в котором мы живем, начал меняться. Поверьте. Это не простое брюзжание и желание хвалить старые добрые времена. Я катаюсь по всему Миру. Я вижу, что везде одно и то же. Происходит что–то непонятное, но нехорошее. Что–то происходит с верой в науку и технические достижения и с приверженностью укладу наших предков. Традицию чтят уже не так, как раньше. А это уж совсем худо. Что скажете, достойный господин?
Хайд пробурчал в ответ что–то невнятно утвердительное, дескать, вполне вероятно, что вы и правы.
Но водителю грузовоза этого было довольно.
— Совсем недавно в наш мир стремительно ворвались паромотор и мультифотограф, — воодушевляясь, продолжал он, и речь его приобретала обороты несколько книжные. — Я имею в виду не грузовики вроде моего, а паромоторы, которые не перевозят ничего, кроме одного человека или двух… И это привело к смятению и смуте в головах. Синдикаты вцепились друг другу в глотки из–за двух новых кормушек, а обыватель в восторге и ужасе от всего этого. Вот как хотите, ну не понимаю я смысла использовать машину не для того чтобы возить, а для того, чтобы ездить! И другие не понимают. А когда чего–то не понимаешь, теряется ясная картина мира. Так–то. Теряется от молодых аристократов с их спортивными паромоторами, несущимися незнамо куда и зачем. От нового развлечения, от падения нравов, связанных с этим новым развлечением, и от новоиспеченных кумиров. Нет, не понимаю! Эти смазливые мордашки с экрана. Мужики, похожие на женщин, и женщины, похожие на кукол. Но это только круги на воде. А там, в глубине, что–то затевается. А? Скажете, нет?
— Не знаю, — честно ответил поэт, — я в последнее время был занят своими проблемами.
Водитель говорил как по писаному. Вычитал где–то? Или просто давно готовил этот выстраданный монолог?
По опыту бард знал в людях, которые вынуждены долгое время проводить в одиночестве, такую особенность. Два греха водятся за ними: либо косноязычие, либо книжное красноречие.
— Вот я и думаю, что за своими проблемами мы пропустим Последний День, — сказал Торнтон, — я же не слепой, сударь мой. И вижу то, что вижу. В последнее время мой грузовик возит все меньше колониальных и все больше восточных товаров. Как вы думаете, что это могло бы знаменовать?
— Я, право, не силен в таких вопросах, — уклончиво сказал Хайд. — А что бы это значило?
— Восточная Империя, которая сдалась под натиском правильного оружия Мира, — будто дождавшись вопроса, к которому сам же и подводил, заговорил Торнтон, — теперь начинает вести себя не как побежденная страна. Вот что я полагаю. Нет, вы не думайте, будто мне важен какой–то наш престиж перед Востоком. Они — это они, а мы — это мы. И вместе нам не сойтись. Не понять друг друга… Иное что–то здесь кроется. Нехорошее.
Водитель грузовоза говорил и говорил, а Хайд подумал, что за грубостью формулировок этого человека скрывается поэтическая натура и восходящий к многообещающим обобщениям склад мысли. Ведь как завернул: они — это они, а мы — это мы, и вместе нам не сойтись. Вот из такой, походя брошенной фразы, может вырасти баллада о любви. О любви, скажем, офицера колониального корпуса Мира и девушки Восточной Империи. И даже представил себе этого воина–джентльмена и девушку с высокой прической, в своем платье, делающем ее похожей на экзотическую птичку…
— Еще недавно, — продолжал Торнтон, — товары с Востока не имели спроса нигде, кроме лавочек, торгующих безделушками. Мне не доводилось набивать этой ерундой и одного прицепа. А теперь я гоняю по целому составу товаров из Восточной Империи. Что делать ремесленникам, которые производят аналогичные товары у нас? Они потеряют доходы. А их товар добротнее. Разве такое позволительно? Куда смотрит Совет синдикатов?
— Не знаю, право, не знаю, — задумчиво сказал Хайд. — Возможно, у синдикатов другие проблемы. Информация о трудностях мелких ремесленников могла еще не дойти до них. Они займутся этим позже…
— Так рассуждать нельзя, — покачал головой Торнтон. — Когда синдикаты сядут обсуждать этот вопрос, тысячи добросовестных работников будут поставлены на грань выживания.
— Будут искать другое приложение своим силам, — легкомысленно заметил бард.
— Это и вовсе не дело. Вот я. Перевозчик. Ничего другого я делать не хочу и не умею. Правда, моему ремеслу ничто не угрожает. Я всегда буду возить. Всегда будет что перевезти. Но я с большей охотой повезу добрый товар уважаемого мастера, нежели коробки из прессованного бамбука с литерой, похожей на козявку, без имени ремесленника, без контроля наших синдикатов.
— Любое дело делать лучше, когда душа лежит к нему, — заметил Хайд для поддержания разговора.
— Во–о–от! — обрадовался Торнтон. — А сказать вам, сударь мой, к чему еще у меня душа не лежит?
— Разумеется, — кивнул Хайд. — Если вы полагаете, что мне не слишком интересно то, о чем вы говорите, то я заверяю искренне — мне все очень интересно. Я, видите ли, несколько оторвался в последнее время от того, чем живут люди.
— Извольте, сударь, скажу. — Торнтон нахмурился. — Несколько странных рейсов было у меня. Нагружают полные кузова немаркированных одинаковых ящиков. Никаких отметок, кроме одной: «Хрупкое». Интересно? Мне не особенно. Я везу, что просят везти. Но это же нарушение правил. На таре должна быть установленная форма. Но я везу. Привожу, значит, на станцию железной дороги. Не станция, а сарай возле пути. Уголок, позабытый временем. Какие–то люди в больших шляпах с мягкими полями встречают товар. И давай перегружать в отцепленный вагон.
Услышав об этих людях, Хайд насторожился, но Торнтон, занятый управлением тяжелой машиной, не обратил на это внимания.
— Я спрашиваю у них, — продолжал перевозчик, — где груз на обратный рейс? Тягач заарендован в два конца. Но ни о грузе, ни о месте конечного пункта мне не сообщено. А они мне говорят, что все правильно. Что я могу быть абсолютно свободен. И я как… как не знаю кто, качу порожняком по горной дороге, с болтающимися пустыми прицепами. Если это нормальный метод ведения дел теперь, то я ничего не понимаю. У меня все переворачивается внутри, когда я думаю о перспективе гнать порожний рейс!
— Да, тут уж я с вами полностью согласен, — искренне сказал Хайд, — это не метод вести дела. Это противно самому принципу деловых отношений. Даже я понимаю, уж поверьте.
— А вам не говорили, что вы немного похожи на этого парня… Как его? Ну, поет так… Хорошо поет, душевно. Только по сцене очень мечется, а так ничего. Нравится он мне. Как его? Хайд. Хикс Хайд. Дубль–эйч.
— Да? И сильно похож? — удивился Хайд.
— Ну не так, чтобы это могло составить неудобство в жизни, — заверил Торнтон.
— Двойники встречаются[2], — сказал бард.
— Это точно, — согласился водитель.
Да, именно с двойника и начался кошмар в жизни Хайда.
С тем, кто встретит фетча, согласно непроверенным слухам, должны произойти самые неприятные вещи. И они произошли. Все случилось, как по писаному!
История доппельгангера началась жуткой дождливой ночью. Именно так он вспоминал теперь ту ночь. Тогда он решил свести счеты с жизнью. И причины у него были веские. И повод нашелся.
* * *
Колен Анри Шатоней Клосс, засидевшись до темноты, в кабинете Лонг–Степ, писал отчет о перемещениях Карло Бенелли и его помощника — страшного Шмидта — за истекший период.
С того момента, как Флай бежал из тюрьмы Намхас, что находится на острове близ Бискайского пролива, и сыщик Кантор вместе с сочинителем Лендером отбыли на паромоторе в те края, Клосс остался один и ощутил непомерный груз — не столько обязанностей, сколько ответственности за самостоятельную работу.
Карло Бенелли был как–то связан с Флаем. В этом Клосс, подслушав разговор на лестнице ресторана «Ламент», не сомневался. Но и пришедшее чуть позже сообщение об исчезновении Хайда он был склонен включать в эту схему, совершая ошибку всех молодых сыщиков — связывать между собою едва ли не все имеющиеся в производстве преступления.
Однако здесь, как ни странно, Клосс не ошибался. Связь имела место, но косвенная, настолько сложная, что понять ее молодому полицейскому было не дано.
Основные усилия он направил на слежку за суетой Карло Бенелли по прозвищу Умник.
И если бы Клосс знал о том, что его шеф Кантор был против слежки за Карло–Умником, то теперь убедился бы, что антаер обладает даром предвидения. Сыщик в очередной раз оказался прав.
Карло развил бурную деятельность. Он носился по городу, как пчела по медоносному лугу, встречался с людьми, раздавал поручения. Но смысл этих его действий оставался невнятен.
