Наконец мы на самом верхнем рее. Там, на пятидесятитрехметровой высоте, просто дух захватывает. Ветер свежий, но, слава Богу, не порывистый; на востоке, где пока еще стоит солнце, взъерошенная зыбью гладь Атлантики, она словно усыпана позолотой — до бесконечности; на юге, западе и севере безбрежный горизонт чист и прозрачен.
Перебираюсь по перту ближе к ноку — концу рея и сажусь на него верхом, лицом к фор-стеньге, чтобы Иосиф был между мной и курсантом, — так удобнее работать. И принимаю у мастера котомку — я вроде подручного.
Парус работает — он выпуклый и твердый, как барабан, его обтягивают гордени, — исправно выжимает ветер. А вот и прореха — она большая, хотя с палубы кажется с игольное ушко.
Прикинув что к чему, Иосиф просит иголку с ниткой и заплатку. И приступает к работе. А мы придерживаем парус в том месте, где он порвался, и равняем его, потому как набухшее полотнище временами хлопает, когда на миг-другой отпускает ветер.
Между делом оглядываем пустынный океан — мы все еще вдали от судоходных линий — и ведем разговоры о том о сем... У самой поверхности океана снуют бессчетными стаями скумбриевидные тунцы — тела у них ярко-фиолетовые и хорошо различимые на аквамариновом фоне океана. Они охотятся на летучих рыб. И отливающие серебром летучки, крупные и совсем крохотульки, в панике бросаются врассыпную, страшась то ли хищников тунцов, то ли черного корпуса барка; они вспархивают над мелкими гребешками зыби и, недолго пролетев по воздуху, плюхаются в воду.
А вот и корифены — рыбаки называют их еще королевскими макрелями. Они тоже не прочь поживиться летучками. Корифены значительно крупнее скумбриевидных тунцов и отливают золотом. Эти рыбины обычно ходят парами, но пока их почему-то только три. Вскоре появляется четвертая. И обе пары, извиваясь, точно ящерицы, кидаются за очередными жертвами — и исчезают за кормой...
Пока работаем, я расспрашиваю Иосифа, чем льняные паруса лучше дакроновых. Иосиф говорит, что вообще льняные намного удобнее: они хорошо укатываются, отлично растягиваются на ветру. Их значительно легче чинить.
— А дакроновые?
— Эти намного хуже. Если в дакроне прореха, зачинить ее не так-то просто. Концы полотна в месте разрыва трутся и, как два ножа, перерезают нити и даже могут сильно поранить руки.
Потом, по словам Иосифа, «дакроны» от частых укаток трескаются. И рвутся, да еще как. Быстро стираются там, где их обтягивают сезневки. К тому же боятся огня. Единственно — не промокают. Да и не намного легче обычных.
— Зато льняные настоящие трудяги... — прибавляет Иосиф.
Саше Бродягину тоже нравятся паруса. И нравится работать на «Крузере» — так матросы с курсантами давным-давно окрестили барк.
— Вот закончу мореходку, — говорит Саша, — буду проситься сюда матросом...
Саша росточка среднего да и щупленький какой-то. Но характера и желания работать ему не занимать. Во время парусных авралов место таких, как он, легких и стремительных, на самых верхних реях; Саша с тремя курсантами закреплены за первой грот-мачтой и работают на верхнем грот-брам-рее...
Работа закончена. Чтобы поставить двойную заплатку, с лицевой и тыльной стороны паруса, ушло минут сорок-пятьдесят. Возвращаю Иосифу сумку — и мы втроем, один за другим, спускаемся на полубак. Курсант — свободен. А меня Иосиф приглашает к себе в каюту выпить по кружке кофе — настоящего, молотого, купленного еще в Санта-Крусе. Мастер протягивает мне дымящуюся кружку, и я вижу, что пальцы у него исколоты в кровь — чинить паруса, наполненные ветром, дело не из легких.
В тот же день, после обеда, мы в том же составе наложили заплатку на верхний грот-брамсель, а после начали штопать верхний грот-марсель — на нем было несколько дыр, да и парусина в иных местах подгнила. Кстати сказать, Саше Бродягину 19 лет — он на целый год младше паруса, который мы штопали.
На другой день, 9 декабря, мы наконец залатали видавший виды парус. На этот раз, кроме меня, у Иосифа был в помощниках курсант 3 курса Балтийской академии, будущий «судовод» Сергей Гусев.
Хотя, впрочем, быть судоводителем Сергей, маленький белобрысый краснолицый паренек, со вздернутым носом и серебряной серьгой в левом ухе, похоже, не очень-то горит.
У него иные виды на будущее: по возвращении из Владивостока в Калининград он намерен жениться — уверяет, что по любви, — и уже по окончании академии «заняться бизнесом».
— Невеста ставит условие, чтоб я завязал с морями, — говорит Сережа.
— Ну а ты, конечно, хочешь быть капитаном? — перемигнувшись, подзадориваем мы с Иосифом паренька. — Ведь большинство девчат любят моряков.
— Не знаю, не знаю, — отвечает наш помощник и тоже улыбается. — Моя так не считает.
— Тогда, может, тебе другую невесту присмотреть? — спрашиваем Сережу.
— Нет, — говорит, — другой мне не надо...
Так, слово за слово, мы починили полотнище. В этот раз парусный мастер работал с дощечкой, потому как парус был взят на гитовы и гордени и свисал с рея волнами. И в месте разрыва его пришлось расправлять.
После работы мы опять у Иосифа в каюте — сидим, потягиваем дымящийся кофе и, как обычно, разговариваем. И тут я возьми и спроси:
— А твоя-то жена как относится к тому, что ты скитаешься по морям?
— Жена, — улыбается Иосиф, — прямо так и сказала, сразу же после свадьбы, — заканчивай с морями, и все тут.
— Ну а ты?
— Как видишь, до сих пор заканчиваю, — говорит Иосиф и смеется.
Во время парусных авралов Иосиф не сидит без дела. Он руководит работой курсантов, приписанных к фок-мачте...
Помню, по выходе из Монтевидео в залив Ла-Плата — было это вечером 22 декабря — испытанию на прочность подверглись косые паруса. Шальной порыв ветра ударил с юго-востока — Антарктика обдала нас ледяным дыханием издалека. Следом за тем, буквально в одночасье, протяжно застонали и, не выдержав шквального удара, лопнули сразу три паруса. И заполоскались на ветру.
На другой день, с раннего утра, когда мы были на траверзе мыса Сан-Антонио, северо-восточной оконечности Аргентины, Иосиф, в неизменной синей бейсболке, сидел на шкафуте за швейной машинкой и, как искусный хирург, накладывал шов за швом на истерзанный шквалом грот-стень-стаксель. После полудня он был у кормовой надстройки — под его ловкими пальцами возрождался апсель. Потом жизнь вновь обрел кливер... Словом, через день-другой «Крузенштерн» готов был идти через ревущие сороковые и грозные пятидесятые в неистовый пролив Дрейка, к мысу Горн.
Игорь Алчеев
Борт «Крузенштерна»
Медвежья зона
— Как же без оружия? — недоумевают друзья.
— Ведь ты подходишь близко к медведям! Я действительно подхожу близко. Иногда настолько, что слышу их дыхание, чувствую их запах, вижу, какого цвета их глаза. Я делаю это отнюдь не дл я самоутверждения, а просто потому, что издалека не получишь хороший кадр. Но если уж я оказываюсь рядом с медведем, то предпочитаю держаться за фотоаппарат, а не за ружье.
Первые европейцы, попавшие на Камчатку еще в XVIII веке, были поражены обилием бурых медведей. Их размеры внушали путешественникам ужас, но скоро обнаружилось, что местные медведи вполне безобидны и в отличие от своих сибирских сородичей не склонны к коварству и кровожадности. Сочетание миролюбия и мощи, редкое для хищников и приятное для охотников, сослужило камчатским медведям плохую службу. О былом величии говорить не приходится. Ныне встретить исполина килограммов на шестьсот — удача почти невероятная. К счастью, рельеф, климат и растительность защищают камчатского медведя пока лучше, чем все охотинспекции и общества по охране природы.
Я знаю на Камчатке немало мест, где еще можно за один летний день увидеть десятка два бурых медведей. Хотя эти места, как правило, охраняются государством и охота там запрещена, я не стремлюсь рассказывать о них незнакомым людям, поскольку считаю каждого вооруженного человека потенциальным браконьером. Самому себе я тоже не очень-то доверяю — поэтому в последние годы вообще не беру на Камчатку ружья.
Кроме того, я полагаю, что у медведя есть все основания относиться с предубеждением к человеку с ружьем. Возможность выстрела — опасная штука. У дикого зверя обостренная способность улавливать плохие намерения. А медведь чрезвычайно сообразителен. Разумеется, не настолько, чтобы понять, зачем нужен фотоаппарат, но, поверьте, если бы из объектива могла вылететь пуля, медведь об этом тут же бы догадался.
Камчатские медведи прагматичны и трусливы. Они сыты и избавлены судьбой от многих жизненных трудностей, которые выпадают на долю, например, косолапых сибирской тайги. Поэтому всякое свое сомнение они обычно разрешают в пользу бегства. Из десяти добропорядочных камчатских медведей так поступают девять. Но десятый может рассудить иначе. И тогда вы не успеете ни убежать, ни выстрелить, даже испугаться не успеете. Я не хочу, чтобы этот десятый имел лишний повод для своих опасений.
