Захолонуло что-то в сердце у Николая Петровича, и неясные мечты затуманили его голову...
III
...Граф Матвей Иванович Платов был
росту большого, волосы имел тёмные,
глаза навылет серо-голубые, отменно
быстрые и зоркие, так что в дальности
зрения едва ли кто мог с ним равняться,
лицо вообще приятное, мина благоприветливая,
талия прямая, стройная, в походке лёгок,
осанкою величествен..
Жизнь и подвиги Платова. Смирнаго
В одной из комнат двухэтажного петербургского дома, на широкой мягкой постели, закрывшись по грудь одеялом, лежал немолодой с виду человек. Бойкие, смелые, проницательные глаза его были открыты — он не спал. Усы, чёрные, слегка всклокоченные, спустились книзу; поредевшие к вискам, но совсем мало поседевшие волосы сбились беспорядочными прядями, сбежали на лоб и на уши. Росту человек этот был среднего, сложения крепкого. Изжелта-красное лицо его носило отпечаток вынесенных бурь и непогод. У самой постели, распяленный на стуле, висел генеральский мундир войска Донского, со многими русскими и иностранными орденами.
Человек, недвижно, запрокинув руки за голову лежавший на постели в поздний дневной час, был войсковой атаман войска Донского, генерал от кавалерии Матвей Иванович Платов. Привыкнув на войне проводить ночи без спа на аванпостах, в бесконечных рейдах, поисках и набегах, Матвей Иванович и в мирное время не мог изменить боевых своих привычек. До четырёх, до шести часов утра, до самой зари сидел он, занимаясь делами по управлению войска, а чуть светало, ложился спать — и чуток, и краток был сон его Просыпался он в восемь, в девять часов, но, чтобы дать отдохнуть измученному телу, продолжал лежать, соображая план действий на день: что надо сделать, когда и как исполнить. И теперь, в январский морозный день 1812 года, лёжа на кровати в петербургской квартире, он обдумывал свои дела.
«Зван я на обед к императрице Марии Фёдоровне, — думал Платов. — Это часам к четырём надо прибыть в Зимний дворец. Господи! до чего ты возвышаешь человека! Думал ли я когда-нибудь, играя в Старо-Черкасской станице в айданчики[11], что буду знаменитым атаманом. Да, сподобил Господь! — Взгляд Платова скользнул по орденам мундира, по богатому генеральскому шитью воротника... — Да, можно сказать, — а ведь чуть не сорвалось...» И вспомнил Платов свою молодость, ординарческую службу у Потёмкина, пышных вельмож. Ловок, хитёр и угодлив был Платов. Умёл он красным, острым словцом вызвать улыбку на лице своего шефа, умёл лихо исполнить «порученность», умёл из самой сечи неприятельской вырвать бунчук или знамя. Персидский поход графа Зубова припомнился ему. Молодой вельможа, только что вошедший в милость, неопытный в военном деле — и Платов его постоянный наставник и учитель.
Тонко подавал ему советы казачий полковник. Он думал всё, что «сам» совершал стратагемы! «Шалишь, брат!.. — тонкая усмешка кривит губы Платова, но сейчас же сбегает, и грустное выражение принимает лицо атамана. — Наказал Господь за суетные мечтания... Умерла благодетельница матушка Императрица — новые пошли порядки. Того и гляди в регулярство записали бы казаков, а тут прельщают соблазнами... Немилостив новый царь к старым вельможам!.. Многих погнал уже, нет различия, нет пощады никому! Сегодня вельможа, а завтра каторжник сибирский... А тут полковники, есаулы, простые казаки. Так и льнут, так и льстят — и самый-то умный, и достойнейший, и то, и другое, — а Орлов атаман-старикашка, куда ему войском править». Занёсся мечтами молодой генерал. И виделся ему Дон иной, новый... Столица на горке, дома каменные, дворцы. Казачество не мыкается по походам, а сидит по станицам. Табуны коней бродят в высокой траве, достигшей роста человека; виноградники поросли по балкам, и казаки богатые, не истощённые войной без добычи, а обогащённые поисками... «Только куда поиски-то делать? Да, сама история губит войско Донское — видно, такова судьба казачества».
И опять болью сжимается сердце Платова.
Вспоминает он свои увлечения.
Написал письмо турецкому султану, и письмо то было невинное совсем, но нашлись злые люди, сделали донос. Отозвали Платова с Дона. И пошли скучные дни в Калуге, в незнакомом городе, среди людей, косо, подозрительно смотрящих на донского генерала. Тяжёлое было времечко! Потом вдруг схватили его. Фельдъегерь такой нелюбезный, мрачный, ни слова не сказал, везли долго и бросили в мрачный и сырой каземат Петропавловской крепости. Всё, казалось, погибло тогда для Платова. Тоска изгрызла душу, болезнь истерзала тело. Думал, ума решится он в этой мрачной яме, думал, погибнет совсем. Мундир изорвался, по телу пошли пролежни, глаза потухли от страданий. Познал Бога, познал, что значит смирение, гордый донской генерал.
«Господи, благодарю Тебя, что извёл меня оттуда», — шепчет Платов, ёжась на мягкой постели при одном воспоминании о казематской койке... Под ночь это было, в сырой ноябрьский вечер. Нева ещё не встала, и глухо плескались её волны, облизывая мрачные гранитные стены. Холодно, сыро в каменной клетке, совсем конец пришёл от озноба. Дверь отворилась. Вошли люди. Давно не видал людей близко Платов, даже страшно стало. На казнь, верно!.. Что же, на всё воля Божья! Вдруг оказывается: во дворец требуют.
Вспомнилось Платову, как в рваном, старом мундире войска Донского — где же другой найти в Петербурге — вошёл он в высокий зал дворца.
Полумрак в императорском кабинете. Государь стоит над столом, «планщик» сбоку, карты разложены.
— Видишь эти карты? — спрашивает государь.
Смотрит Платов, и туман застилает ему глаза. Что ещё надумали новое со мной делать? Отвык он от свечей тоже Глазам больно.
«Бухара», «Хива» прописано Государь объясняет. Говорит мягко, ласкаючи, словно и не было сырого, смрадного каземата, словно и не рваненький мундир петропавловского узника сидит на донском генерале. Платов слушает, а свои мысли рвутся в нём, и радость свободы, радость движения охватывает его. Смекает он, что снова понадобился для похода на Индию.
Слыхал ли он про такую страну? — спрашивает Г осударь.
«А бес её ведает, где такая есть Индия!»
— Слыхал, — говорит.
— Вот полки с Орловым поведёте.
— Слушаюсь, Государь...
Краска заливает лицо Платова при воспоминании, как в небритую, жёсткую щёку поцеловал его Император. Поход по грязи, в весеннюю распутицу. Нет провианта, казаки худые, изболевшиеся, лошади подтянутые, не пройдёшь далеко. Пасха у Мечешного. Звон колоколов в самую страстную пятницу, известие о смерти Императора Павла и одновременный приказ вернуться домой. Вспомнили про казаков...
И снова слава! Слава больше, чем при матушке, подарившей бриллиантовую саблю!..
Шибко бьётся сердце Платова при воспоминании, как его произвели в генерал-лейтенанты и назначили атаманом войска Донского.
Но Платов теперь не тот. Это не молодой человек, гордый своим донским происхождением, гордый победами своих предков. Он не мечтает больше о свободе и воле для своих детушек. Нет, нельзя бороться с Русью, сильна стала «Москва». Надо хитрить. Суворов пел «кукареку» во дворце, в одной рубашке ходил по лагерю — и это обращало внимание на него... И вдруг Платов, и читавши ± немало, и знававший умных людей, говорит: «Планщик», «Аршава», «Шейларан» — опять тонкая усмешка кривит его губы.
«Ладно, — думает он. — Строганов атаманцами моими командует под Рассеватом и в Пруссии и получает кресты за их подвиги, те кресты, что мог бы я получить... И друг за то он мой. Не имей сто рублей, а имей сто друзей, Кутузов меня недолюбливает за Турцию, — да он уже в архив сдан, плесенью оброс, не выплывет, а Милорадович и особенно Багратион — друзья мои и приятели. Есть протекция, а с протекцией и детушкам хорошо будет...»
И обращаются мысли Платова на покинутый Тихий Дон Иванович. Там теперь стройка идёт, Новочеркасск воздвигают, собор делают. Не будет больше весенних наводнений[12]; круглый год улицы будут сухи. «Кто понял меня, почему я там на песчаном холме строю хоромы, строю славу войска Донского, его столицу... Никто!.. И история вряд ли поймёт! Я знаю, говорят, к Мишкину[13] поближе Платов строится... Пускай говорят, я — выше этого». Платов дёргает сонетку — камердинер во фраке и белом жилете, в штиблетах вносит ему кофе и ставит на столике.
Второй час дня, надо вставать.
— Был кто?
— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Ординарцам лейб-казачьего полка прикажете являться?
— Нет. Пётр Николаевич пришёл?
— Только сейчас вошли. Одеваются.
Пётр Николаевич Коньков — протеже Платова. Он взял его семнадцатилетним юношей в свой полк, во вторую войну с Наполеоном, 1807 года, пожаловал урядником, а за Рущукские набеги сделал хорунжим и прикомандировал к себе в бессменные ординарцы. Платов полюбил Конькова за быстрый ум, за смелые ответы, за лихую езду, имение Платова и его загородный дом, за почтительность, соединённую с воинской выправкой.
