На минуту она задумалась, решая, в какой магазин ей идти, и направилась к магазину водников, чтобы идти красивыми прибрежными улицами. Улицы эти на высоких кручах, и Катюхе была видна сверху луговая даль, Днепр. Было видно, как по лугу идут беззаботные люди — приехавшие на каникулы студенты, дачники, как они переходят лёгкий, временный мостик на деревянных сваях, перекинутый через старицу, и ещё на ходу сбрасывают халатики, майки, спеша на огромный песчаный пляж, по которому приятно ступать, нежить свои ноги, как в порошке каком, спеша к воде, к воздуху голубых плёсов. Катюха присматривалась издалека к голым людям, которые ходили или играли в волейбол, но было много людей, и не могла она узнать среди них своих — Кольку и Шурку. Странно, пляж казался ей словно бы не принадлежащим этому небольшому приднепровскому городу, и люди там, на пляже, словно бы другие — свободные от дел, весёлые, здоровые. Так, размышляя да посматривая на привычный мир, она и шла — маленькая, в коротком прошлогоднем платьице, обнажавшем её коленки, разбитые, с заживающими ранами, которые напоминали бурую штопку.
А в крашенный голубым магазин её как будто ввела красивая, с жёлтой кашкой на лапках, пчела: только собралась Катюха ступить в распахнутую дверь магазина, как туда же, в душные недра его, влетела пчела, и Катюха, пожалуй, вошла уже следом за ней.
Все нехорошие, селёдочные запахи тут же перебил необычайно резкий ароматный запах пчелиного мёда, и вот закружилась живая янтарная капелька мёда над головами людей, стоявших в очереди, над весами с продолговатой стрелкой, над разными цветными наклейками, над залитыми сургучом пробками, над хлебными руинами и над сахарными холмами. А когда пчела, найдя поживу, повисла над огромной золотистой жестяной банкой с кизиловым повидлом, то очень слышным стало её напряжённое жужжание, и так заметны были её зазубренные лапки, её оцепеневшее, как запятая, коричневое брюшко.
И как только взмокшая от работы, от быстрых движений краснолицая продавщица замахнулась на пчелу, Катюха крикнула:
— Вы только не убивайте её! Может, она — мать…
Тут же все потные, обмахивающиеся женщины из очереди повернулись к ней, заулыбались, точно подумав в этот миг о себе, о своих детях, но особенно сердечно взглянула на Катюху краснолицая продавщица и не пожалела — самые лучшие, самые выпеченные буханки выбрала. А когда наполнила стеклянную банку этим самым кизиловым повидлом, то ещё выдрала из выцветшей книги страничку и накрыла ею банку. И очень ласково смотрели женщины вслед, когда Катюха выходила с покупками…
На улице всё же было не так душно, как в магазине, хотя голову ей припекало, точно кто-то держал сверху увеличительное стекло, и она охотнее шла, забыв посматривать на луг, на Днепр, на пляж, прижимала хлеб к боку, а зачитанную, пожелтевшую страничку то и дело отнимала от банки и слизывала с изнанки повидло. Очень вкусно было! Недаром опять закружилась над повидлом пчела — может, та самая, из магазина, а может, другая, а только Катюха не боялась её, точно была пчела старой знакомой. Да и всегда понимала Катюха всякую жизнь: жизнь этой пчелы, или жизнь пятнистой кошки, или жизнь разных луговых цветов.
От сладкой странички она теперь не отводила взгляда и даже понемногу читала её, и всё там было увлекательно. Вот что было на сладкой страничке:
«По отлогому склону поднялись мы к пещере. Наверху встретил нас сквайр.
Со мной он обошёлся очень ласково. О моём бегстве не сказал ни единого слова: не хвалил меня и не ругал. Но когда Сильвер учтиво отдал ему честь, он покраснел от гнева.
— Джон Сильвер, — сказал он, — вы гнусный обманщик и негодяй! Чудовищный обманщик, сэр! Меня уговорили не преследовать вас, и я обещал, что не буду. Но мертвецы, сэр, висят у вас на шее, как мельничные жернова…
— Сердечно вам благодарен, сэр, — ответил Долговязый Джон, снова отдавая ему честь.
— Не смейте меня благодарить! — крикнул сквайр. — Из-за вас я нарушаю свой долг! Отойдите прочь от меня!
Мы вошли в пещеру. Она была просторна и полна свежего воздуха. Из-под земли пробивался источник чистейшей воды и вытекал в небольшое озерко, окаймлённое густыми папоротниками. Пол был песчаный. Перед пылающим костром лежал капитан Смоллетт. А в дальнем углу сияла груда золотых монет и штабеля слитков. Это были сокровища Флинта — те самые, ради которых мы проделали такой длинный, такой утомительный путь, ради которых погибли семнадцать человек из экипажа «Испаньолы».
«Вот страхи!» — подумала Катюха, быстро перевернув страничку той стороной, на которую налипало повидло, и, пока добрела до дому, прочитала и её — всё там было невероятно, таинственно, как в страшной сказке. И пока разжигала она керогаз, всё представляла себе этих разбойников и как они могли бы, например, развернуться на том заросшем сиренево-сизой лозой островке, который образовался посреди реки, напротив пляжа. Там в самый раз было бы драться из-за денег разбойникам, на том островке, который и прозван каким-то странным, чужим словом — Алямс.
Почувствовав угощение, пятнистая кошка тёрлась о её ноги выпрямленным, энергичным, камышово-мягким хвостом и мешала разводить муку, мешала класть кремовое тесто на раздражающуюся вдруг сковороду. Так надо было скорей напечь оладий! День уже вошёл в полную силу, умолк, разомлев на солнце, жук-древоточец, и несколько раз треснула на крыше хибары пересохшая дранка. И слышно было, как повизгивают у колонки малыши, как поливают друг дружку струёй из-под ладони, а самая сильная, самая дальняя струя достигла окон и постучала дождиком в стекло!
И вот когда всё было готово, Катюха сложила в чёрную дерматиновую сумку миску с оладьями, банку с повидлом и выбежала вон, а потом — по отлогому переулку, где сохранились ночные крупные следы пробегавших здесь тяжеловесных лошадей, по раздольному полю, где кормились гуси, через старицу, где мелькала, стукаясь о ноги, рыбья мелюзга, — туда, туда, на песок этой обжитой пустыни, над которой дрожал воздух.
Бронзовые люди лежали в большинстве колониями, семействами, на каждую такую колонию обязательно был транзистор с веточкой антенны или колода карт, все были в чёрных очках, в тапочках или бумажных пилотках, а девушки наклеили бумажки на нос, и голоса транзисторов, голоса пляжников, отдельные возгласы, смех, тугие, с оттяжкой удары по взлетающему мячу преследовали Катюху, пока шла она через этот рай.
Наконец у самой воды, где люди лоснились от купания, где лодки стояли покинутые гребцами, она отыскала Кольку и Шурку, но первым её увидел белозубый высокий Мишка Трацевский с Набережной улицы и заорал:
— Ребя, Катюха жратву принесла!
— Иди, иди, Долговязый Джон, — отступилась она, — ты вон какой исправный, а мне своих покормить надо…
Господи, какими худыми выглядели Колька и Шурка, как у них можно было «сыграть» на тёмно-коричневых планках рёбер и как облупились, запаршивели их лица! И всё же улыбались и выглядели счастливыми её братья, и она посматривала на них сострадающе, а потом приглядывалась к пляжникам, к тому, какую еду они едят под своими матерчатыми зонтиками, тентами, распяленными простынями. У всех были замедленные, ленивые движения, всем словно было неохота жить, ходили здесь, как поднялись, — с выпачканными, густо облепленными песком спинами, боками или животами. И всё-таки всем было очень хорошо в такой лени, в таком довольстве!
Могла бы и она, Катюха, будь она беспечнее, лежать и перебирать песок. Очень драгоценные здесь залежи песка, глубокого, по колено, и можно набирать его полные горсти, веять, смотреть, как разнятся одна от другой песчинки: есть тусклые, есть как пшено, а есть прозрачные, слюдяные.
Могла бы и она здесь нежиться, но ждал Катюху дом, и вот с лёгкой сумкой пошла она с пляжа, быстро выдёргивая ноги из песка, как из горячей золы. И вскоре осталось за спиною райское лежбище людей, глуше, невнятнее стали голоса, и шлепки по мячу совсем отдалились, и только тот же охлаждённый ветер, который начинался там, у воды, порою настигал её, касался головы, плеч, лодыжек…
Смутно почувствовала она, оказавшись в жарком переулке, куда уже не долетала влажная прохлада, и глядя на два своих дома, на ласточек, снующих с воли на чердак хибары и обратно, — смутно почувствовала она теперь, побывав на этих песчаных пляжах, тоску по настоящей хорошей жизни, и снова в ней проснулись слова матери: «Построимся — тогда заживём». «Да, — подумала она, — ведь отчего шумит батя по вечерам, ведь он никогда не осмелится изрубить недостроенный дом, он просто со зла, что вот задерживает ремонтная контора кирпич, нельзя строиться дальше, нужно печь класть, а кирпича всё нет, а лето идёт, и дом недостроен. И батя, наверное, каждую ночь видит сон, что лежит он в новом доме, где много внутренних дверей, где пахнет соснами, бором, и это полезно для здоровья…»
