Однако для врача много значит внешний вид: спасало положение то, что наш ископаемый субъект сохранил подобие спортивно-военной выправки – не обрюзг, не оплыл жиром, не налился лишней влагой, не успел схлопотать расстройство обмена веществ. Профессиональный ученый-врач давно оставил активную научную деятельность, а успешно защищенную докторскую диссертации уложил на самую дальнюю полку домашнего книжного стеллажа. В той лысой голове сохранились еще значительные куски информации, но были они, как говорится, из многих областей. Когда сведения рассованы по многим комнатам, а ключ от помещений потерян, то есть основания подозревать проявление мягкой шизофрении.
Может быть, это и так. Но отличить норму от патологии крайне трудно. Скорее, в нашем случае речь идет о шизотимности, – об особом взгляде на вещи, неординарном мироощущении и линии поведения. Медицина – наука каверзная. Скорее всего, это и вовсе не наука, а искусство, владеть которым дано избранным. Недаром философы древности были еще и врачами, а врачи – философами. Например, Аристотель – потомственный эскулап – успешно практиковавший на досуге. Себя он любил лечить ванными с розовым маслом. Злые языки трепались по этому поводу с откровенной завистью и искусом навета. Обывателя заверяли, что Аристотель продает "подержанное" масло, разлитое по пузырькам после принятия им лечебных ванн. Исторических доказательств тому нет, но подозрение в использовании принципа самоокупаемости и выгодной коммерции у потомков остается.
Напрягая мысль в ученых изысках по поводу вселенских законов, философы забавлялись искусством врачевания, являвшимся для них заурядным компонентом культуры избранных. Наследники таких подходов не все умерли, подобно ихтиозаврам, а изредка появляются и на российском небосклоне. Даже свой предмет – инфектологию наш Сергеев воспринимал через призму ученой отсебятины и философских вариаций, никак не желавших вмещаться в догмы общепринятых этиопатогенетических подходов, утвержденных схем диагностики и лечения. Но самое невероятное заключалось в том, что базаровский нигилизм успешно сочетался с великолепными результатами лечения, – больные и медицинский персонал боготворили своего спасителя, превращали его вполне заслуженно в кумира.
Другой собеседник – годами был постарше, меньше ростом, суше статью и отличался прочной анатомией. Однако одевался он так, словно затеял решительное соревнование с гоголевским Плюшкиным, либо с отпетым французским клошаром. Максимального "блеска" приобретала его одежда зимой, когда ее хозяин старался максимально сберечь тепло, согреть "изъеденное болезнями" (мнимыми и реальными) тело. "Профилактика, профилактика и еще раз – профилактика". – любил назидать анатом, напяливая на себя ватные штаны, телогрейку, допотопные валенки. И то сказать, в морге всегда было холоднее, чем в остальных помещениях больницы. Но не до такой же степени, чтобы превращаться в пугало. Если подвесить ему под руку подружку в помятой одежде и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа, претерпевшего духовное и материальное разложение.
Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы – добрейшая душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со смертью, и урезонить ее было просто не возможно.
Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность.
Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за невнимание к ней, – безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к одному человеку – к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ, в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни они все трое были близкими родственниками, – отсюда и взаимная симпатия. Музе в той компании, конечно, места не отводилось, – это было еще одним поводом для скрытого женского протеста. Она даже никогда не пыталась покормить Графа, ибо было ясно, что он откажется принять от женщины пищу.
Любимым выходом на сцену для Музы было отпевание или светское прощание в специальном "прощальном" зале больничного морга. В такие торжественные минуты успокоить ее мог только классический стакан русской водки. Известно, что "функция формирует орган". Вот и сформировался давно у доброй женщины легонький цирроз печени, "завелись таракаши в головке", стала пошаливать память.
Оставалась незыблемой чистейшая душа, таящая только один помысел – привести тело покойного после вскрытия в приличное состояние (обмыть, приодеть, придать лицу значительность), а затем организовать достойное прощание. За это она получала не малые деньги – как говорится, "из лапы в лапу" или "на карман". А потому могла позволить себе изысканность в одежде, косметике, пище и напитках. От нее всегда исходило очарование тонких французских духов. Правда, в сочетании со специфическими запахами морга они не всегда удачно гармонировали. Анатом, страдающий аллергией, порой готов был зарезать ее анатомическим ножом прямо на месте из-за какого-нибудь нового обворожительного эксперимента.
Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть, свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила.
Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с "тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми – деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в плотные слои атмосферы.
Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои – путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности".
Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай, брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых – в клиническую тайну.
Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга, прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа шла в автоматическом режиме – штопка была основательной и крепкой; узлы завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов, то статус-кво уже восстановить было практически нельзя.
На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь, взялась отвечать на чистейшей латыни.
