— Черт возьми! Поверить не могу!.. — запричитал таксист, до этого притихший, а теперь опомнившийся. Он обернулся. — Вы не ушиблись?
Ничего не отвечая, Обручев наклонился, подобрал шкатулку с пола.
— У вас что-то упало? Что случилось?
Обручев открыл дверь и, покачиваясь, вышел на тротуар.
— Эй, постойте, куда же вы? Куда вы идете?..
— Отстань! — коротко бросил художник, даже не обернувшись.
— Вы с ума сошли!.. Вы же наверняка ушиблись! Может, вызвать скорую? Эй!..
— Я сказал, отстань!
— Вот пожалуйста — подарок на Новый Год!..
Обручев скрылся за углом. После столкновения он и впрямь чувствовал себя неважно, а дурное настроение, в котором он пребывал последнее время, лишь усилило плохое самочувствие. Огни города превратились в тошнотворное цветочное молоко, а редкие прохожие — в основном молодежь — проплывали мимо, оставляя за собой след, как кометы, и почти в два раза увеличиваясь в росте. Обручев ковылял по тротуару, стараясь унять шум в голове и справиться с кровью, бушевавшей в теле. Немного болела правая рука, в другой он держал шкатулку; из-за вялой шатающейся походки казалось, что сейчас пальцы разожмутся и выронят шкатулку на асфальт. Он все еще надеялся, что удастся прийти в себя, но чем дальше, тем хуже ему становилось, и, наконец, он понял, что если не выйдет на пляж, не сядет и не подышит свежим воздухом, то потеряет сознание.
«Мне сделали плохо… откуда я знал, что вот так вот неожиданно у всех на виду потеряюсь? Мне сделали плохо…»
Дойдя до следующего перекрестка, Обручев свернул направо, к редеющим громадам домов, и по мере того, как он двигался вперед, из-за них все больше проступала черная морская пустыня, тут и там увенчанная танцующими фонтанами волн. Воздух солонел. На берегу он остановился, когда море лизнуло мыски его ботинок, заставив прослезиться ватные пятнышки света, которые были словно наклеены на кожу. Чувствуя, как пульс, замедляя лихорадочный темп, потихоньку начинает вторить размеренному шуму, Обручев медленно сел, не отходя далеко от воды. Морская пена, влекомая отливом, точно шампанское искрясь и шипя, оставляла в щелочках лунной гальки насквозь промокшее конфетти — остатки праздника с отдаленных яхт, которые с берега казались озерцами, отгороженными от водной пучины овальными созвездиями сигнальных фонарей. Море шумело все сильнее, заглушая даже хлесткие крики и музыку дискотек, и как будто даже просило Обручева кинуть в него закупоренную бутылку с письмом-желанием. Нет, на сей раз ему придется отказать, — как же не любил он отказывать морю! — но уже давно перестал он чувствовать себя ребенком, хотя, положа руку на сердце, лишь в этот момент в первый раз по-настоящему пожалел об этом. Но если бы даже теперь ему было лет десять, а рука его все же замахнулась, сжимая заветный сосуд, разве, в конце концов, он придал бы его волнам? Нет, в этом не было смысла. Он все равно не прочувствовал бы каждой крупицы именно того удовлетворения, какое описано в книгах.
Вот, вот в чем отличие реальности от книг, через буквы которых протекает наша жизнь!
Взошла луна — огромное белое лицо с неясными пятнами, вместо рта, носа и глаз. Поддаваясь неспокойному, колеблющемуся от шума волн яркому свету, Обручев перевернулся на бок и, поставив шкатулку перед собой, открыл ее…
«Она сломана? Чудо, если нет!..»
Но стоило ему посмотреть на фигурки Нечаевой и Гореликова, сразу он убедился, что шкатулка неисправна. Положение фигурки Нечаевой изменилось: теперь она стояла не в центре гостиной, а напротив своего портрета и вдобавок закрывала лицо малюсенькими ручками, — словно хотела остановить слезы. Как это получилось и стоит ли винить только силу удара? Во всяком случае, трудно найти другое объяснение, тем более, фигурка Гореликова в прежней позе сидела в кресле.
Подозревая, что фигурки вообще не сдвинутся с места, Обручев завел шкатулку, — тут же послышался телефонный звонок. Как и прежде, Гореликов встал с кресла, подошел к аппарату и снял трубку. Но что случилось потом, после того, как он положил ее? Здесь, на берегу, — (возле готовых уже подобраться к шкатулке волн, украсть ее, но в последний момент, когда уже кажется, что сейчас волны неминуемо поглотят ничтожных в сравнении с ними размеров предмет, море овладевает ими и утаскивает назад), — ровно здесь Обручев увидел то, что поначалу заинтересовало его, а затем поразило до глубины души. Вместо того чтобы обняться, фигурки, встав друг перед другом, принялись оживленно размахивать руками — будто ругались. Откуда взялись эти движения, если внутри шкатулки все было запрограммировано? В детстве Обручев смотрел странный фильм, называвшийся «Убийство в кукольном домике»; теперь в памяти всплыл, казалось, давно и необратимо стершийся сюжет, в котором фигурки, имея облик реально существовавших героев, повторяли трагедию, случившуюся с ними много лет назад, повторяли, не в силах более скрывать тайны…
…Неудовлетворенно отвернувшись, Гореликов отправился к пианино, но когда он заиграл, послышалась лишь мелодия «Печальной звезды», а голос Маргариты Нечаевой куда-то исчез! Не пела и ее фигурка, она лишь по-прежнему направилась вверх по лестнице, а дойдя до середины балкона, скрылась за одною из дверей, — а Обручев думал, что это всего лишь муляж и за дверями балкона нет никакого пространства! Тотчас музыка захлебнулась — Гореликов встал из-за инструмента и зачем-то опять направился к телефону и снял трубку; приставил ее к уху, а потом положил на место…
Все остановилось… кончилось…
Теперь шкатулка, скорее всего, не заведется вовсе, это была ее агония, последний цикл…
Текст, спрятанный в потайном отделении, не имел теперь никакого смысла; пожалуй, его-то и стоит выбросить в море. Вот так… нужно найти выемку и чуть надавить… если еще и эта пружина сломалась…
Обручев вытащил листы, но когда уже хотел бросить их в волны, что-то остановило его. Шестое чувство? Поддаваясь некоему внутреннему мановению, он развернул листы… какое-то время его взгляд удивленно скользил по первому… Запись изменилась! И не только содержание. Переменился почерк — он сделался корявым и неотчетливым, выдававшим не просто волнение обладателя — лихорадку, которая, очевидно, довела его до безумия. Все же Обручеву с трудом, но удалось под лунным светом разобрать текст:
«Сколько можно?!. Я так больше не могу… она живет ею, дышит ею, она сама превратилась в нее — причесывается как она, красится как она, даже одевается в это белое кружевное платье и все время поет ее песни, а меня заставляет подыгрывать на пианино, а если я не соглашаюсь, закатывает истерику и грозится выставить вон из дома. Я женился на Маргарите Нечаевой! Потрясающе! Может кто-нибудь не возражал бы, но только не я, учитывая до какого безумия все это дошло. Перед свадьбой мы встречались почти год. Она страстно увлекалась Нечаевой и все хвасталась, что у них даже дни рождения совпадают. Должно было насторожить! Но с другой стороны… был ли у меня выбор тогда, если я даже не уверен, что он есть у меня сейчас?..»
Далее почерк стал более разборчив, лихорадка чуть отступила:
«…Боже, сколько раз уже я входил в комнату жены и лицезрел ту же картину: Дарья, чуть сгорбившись, сидит за столом; слева от нее на стене несколько полок, нижняя сплошь набита бордовыми корешками энциклопедий, и почти к каждому, точно объявление, прилеплена какая-нибудь газетная вырезка или фотография. Раньше Дарья крепила их к нижнему ребру полки, но потом стала вешать, как попало. Последние два года она потратила на «расследование» самоубийства Нечаевой: начиная от статей, прямо относившихся к ее гибели, — исходным пунктом стал некролог Ильи Помичева, — и кончая мемуарами троюродных братьев и воспоминаний людей, видевших Нечаеву всего раз или два в жизни. Последнее время Николай Бровкин, местный библиотекарь, маленький господин со спелыми сочными щеками, из которых вырастает внушительная косматая борода, стал отпускать Дарье домой даже самые редкие номера журналов и газетные статьи о певице. То ли моя жена, все глубже зарываясь в загадки и испытывая необходимость проводить за изучением жизни Нечаевой как можно больше времени, принудила Бровкина к этому решению, то ли опостылела ему каждодневным присутствием в библиотеке, и он сам его принял. Как бы там ни было, весь дом теперь сплошь завален периодикой и по тому, как с каждой неделей увеличивается ее количество, я могу заключить, что мы скоро в ней просто-напросто утонем…
Если бы Бровкин не был таким пугливым, то давно бы послал мою женушку ко всем чертям, и нам было бы гораздо лучше! Но ему еще к тому же нет никакого дела до реальности. Я слышал, что в конце каждого рабочего дня он забирается в самый отдаленный угол хранилища и, вытащив из ящика книги, на обложках которых изображены карты Таро, передвигает на огромном столе пасьянс, после чего принимается искать в книге, как предотвратить то или иное нежелательное событие, если та на него указывает…
