Хади вернулся домой, хотя домом это вряд ли можно было назвать. Лучше всех о том, что представлял собой его дом, знал Азиз аль-Мысри. До того как расстаться с вольной жизнью и обзавестись семьей, он частенько до поздней ночи выпивал с Хади за единственным в его жилище столом. Время от времени Азиз заставал у него дома одну-двух проституток с Пятой улицы, и тогда их вечер становился вовсе чудесным. На удовольствия Хади денег не жалел и спускал все без счета.
Это не было домом в полном смысле слова. Точнее, здесь было просто нельзя жить: практически все негодное – развалено и поломано. Войти можно лишь в одну комнату с растрескавшимся потолком, которую Хади Барышник со своим партнером Нахемом Абдеки три года назад превратили в нечто вроде кабинета.
И Хади Барышника, и Нахема Абдеки в квартале знали давно. Они ездили по району на телеге, запряженной лошадью, и скупали старые вещи, закопченные кастрюли и вышедшие из строя электрические лампы. Завершая круг с утра по кварталам аль-Батавин и Абу Нувас по другой стороне улицы ас-Саадун, они заправлялись завтраком и пили чай у Азиза аль-Мысри. Потом на лошади, принадлежащей Нахему Абдеки, продолжали путь и исчезали из виду, проехав по узким улочкам аль-Каррады.
С началом беспорядков после вторжения американцев Хади и Нахем взялись ремонтировать свою «иудейскую развалину», как они называли этот дом, хотя ничего иудейского в нем не было – ни семисвечника, ни звезды Давида, ни надписей на иврите. Хади переложил наново внешнюю стену из оставшихся кирпичей, поправил слетевшую с петель деревянную дверь, соскоблил с нее засохшую глину, вынес камни со двора и привел в порядок единственную уцелевшую в доме комнату, стерев со стен в ней несколько слоев пыли. Торчащая стена комнаты этажом выше могла в любой момент рухнуть во внутренний двор и погрести под собой заживо того, кто там окажется, но пока Бог миловал. Жители квартала и не заметили, как Хади и Нахем стали одними из них. Даже Фарадж ад-Далляль, который, как всем было известно, прибирал к рукам любую недвижимую собственность, брошенную хозяином, не обращал внимания на Хади и Нахема. Он этот дом тоже считал не более чем «иудейской развалиной».
Откуда взялись эти двое? Никто и не задавался этим вопросом. В квартале полно было пришлых, которые уже много десятилетий подряд селились друг у друга на головах. Так что никто не мог претендовать на то, чтобы называться здесь коренным жителем.
По прошествии года или двух Нахем женился и снял жилье где-то во внутренних переулках квартала. Он оставил Хади одного, хотя продолжал работать с ним, как прежде, колеся по району.
Нахем был моложе Хади, ему едва исполнилось тридцать пять, и их можно было принять за отца с сыном, если бы они не были так непохожи. У Нахема выделялись большие уши, маленькая голова с густыми приглаженными волосами, жесткими, как проволока, и широкие, почти сросшиеся на переносице брови. Хади даже подшучивал над ним:
– У тебя и в сто двадцать волосок к волоску лежать будет!
Возраст Хади было трудно определить на глаз, но ему было больше пятидесяти. Борода вечно спутанная, топорщится в разные стороны. Он был тощий, но крепкий, подвижный, со скуластым лицом и глазами-щелками.
Хади называл Нахема «выпендрежником»: тот, в отличие от товарища и учителя, был человеком богобоязненным, не курил, не притрагивался к алкоголю и не знал женщин до брака. На его молитвах и держался дом, который они с Хади подлатали. В единственной их общей жилой комнате Нахем повесил картонку с аятом «аль-Курси», посадил ее на клей так, что отодрать от стены, не порвав в клочки, было невозможно. Хади мало интересовала религия, но прослыть противником ислама или атеистом он тоже не желал, поэтому не стал мешать товарищу и ученику и не снял со стены аят, который стал первым, что он видел с утра, продрав глаза.
К сожалению, Нахему не довелось дожить до седых волос, чтобы убедиться, насколько были верны слова Хади по поводу его шевелюры. За несколько месяцев до тех событий, когда Барышник сидел в кофейне Азиза аль-Мысри перед Махмудом ас-Савади и парой стариков, подходя к финалу своего фантастического рассказа, перед штаб-квартирой одной из партий религиозного толка в аль-Карраде взлетел на воздух начиненный взрывчаткой автомобиль. От осколков погибли прохожие, среди которых оказался Нахем. Его вместе с лошадью буквально разворотило и перемешало, как в мясорубке.
От пережитого потрясения Хади сильно переменился. Он стал нервным, агрессивным, часто бранился, подбирал с земли булыжники и швырял их вслед проезжающим американским «хаммерам», нарядам полиции и автомобилям Национальной гвардии, нарочно ввязывался в драку с тем, кто касался в разговоре Нахема Абдеки, напоминая о его гибели. Через какое-то время жизнь вернулась в прежнее русло. Хади вновь смеялся, травил байки и пересказывал анекдоты. Но нельзя было не заметить, что у него появилось второе «я». Как только он оставался наедине с собой, черты его лица искажались в печальной гримасе, словно он надевал угрюмую маску, прежде ему не свойственную. Хади стал злоупотреблять спиртным днем. В кармане у него всегда была припасена четвертинка анисовой водки или виски. Он насквозь пропах алкоголем, и от этого ужасного душка никак было не избавиться. Постепенно он превращался в еще большего неряху, перестал стричь бороду и стирать грязное постельное белье.
Имя Нахема Абдеки вовсе прекратили упоминать в присутствии Хади, чтобы лишний раз не раздражать его и не выводить из себя. Поэтому до Махмуда ас-Савади эта история дошла много позже, и то в пересказе Азиза аль-Мысри.
4
– Так на чем мы остановились? – громко спросил Хади, вернувшись из уборной за кофейней.
– На большом носе в полотняном мешке, – вяло отозвался Махмуд ас-Савади.
– Ага!.. Нос…
Хади подтянул штаны и пролез на свое место на диване у окна. Усевшись, он вернулся к своему рассказу, полностью разочаровав Махмуда, так как не перепутал ни одной мелкой детали. Перед тем как отойти в туалет, он сделал паузу и остановился на том, что дождь перестал капать и он, прихватив мешочек, вышел во двор…
Хади посмотрел на небо: тучи расползались в стороны рваной ватой, словно силы их иссякли, они одумались и отступали сейчас прочь. Отдельные предметы старой мягкой мебели и деревянные шкафы во дворе были затоплены пролившимся дождем, а значит, безвозвратно испорчены. Но Хади не было до этого дела. Он зашел под небольшой самодельный навес, державшийся на уцелевшей половине стены и сколоченный из обломков мебели, железных прутьев и фанеры, и присел на корточки с самого края. Остальное пространство под навесом занимал внушительных размеров мертвец. Труп мужчины был совершенно голый, из ран по всему телу сочилась какая-то липкая белая слизь. Крови на нем почти не было, за исключением нескольких запекшихся пятен на руках и ногах. На плечах и в районе шеи были заметны крупные синяки и ссадины. Тело казалось какого-то неопределенного, по крайней мере неоднородного цвета. В этом тесном пространстве Хади придвинулся к мертвецу еще ближе и склонился над самой его головой. Нос отсутствовал. Место, где он должен был быть, раскурочено, словно его вырвал с мясом своими клыками хищник. Хади развернул сложенное несколько раз полотно и вынул то, за чем охотился все последние дни и на что так страшился взглянуть. Это был только что оторванный от живой плоти нос, на нем еще держались густые застывшие капли свежей крови. Дрожащей рукой Хади наложил его на место чернеющей выемки на лице мертвеца. Он пришелся как влитой, казалось, что это и был тот самый недостающий нос.
Хади убрал руку и обтер пальцы об одежду. Он смотрел на мертвое лицо без удовлетворения, но с чувством исполненного долга. Теперь все кончено… Нет… Не совсем. Еще нужно накрепко пришить нос, чтобы он не отвалился.
Труп был полностью, фрагмент за фрагментом, собран, не хватало только носа. И сейчас Хади завершал свою невообразимо жуткую работу, которую от начала до конца он проделал без посторонней помощи и смысл которой нельзя было никак ни объяснить, ни оправдать, несмотря на все приводимые им слушателям доводы.
– Я хотел передать его судебным медикам… Труп я нашел на улице, его выбросили, словно отходы какие-то… Это же человек. Вы не понимаете? Человек! Очнитесь, люди!
– Это не целый труп был. Ты сшил его по кускам.
– Я собирал его, чтобы похоронить достойно, как всех! Разве он не заслуживает этого?! Боже мой!
– И что случилось потом?
– С кем? Со мной или с Безымяном?
– С вами обоими.
Хади реагировал на замечания слушателей по ходу рассказа, не выходя из образа. И если бы кто-то из них посмел ему противоречить, то лишился бы всего удовольствия от этого длинного и извилистого повествования. Поэтому слушатели откладывали все отмеченные ими нестыковки, не перебивая рассказчика и не вмешиваясь в его выступление, даже когда тот отклонялся от основного сюжета и вводил побочную линию…
