и глины от поваленных стен.
Сергей постучал в дверь, сколоченную из неоструганных досок. Долго никто не откликался и не отворял ему. Наконец дверь медленно со скрипом открылась, и перед Сергеем предстал плечистый седобородый старик в беспоясной застиранной косоворотке, босой. На обветренном грубом лице его морщины казались шрамами, в тени глазниц от нависших бровей маленькие глаза смотрели остро, настороженно-недоверчиво. Но вот в бороде его прокралась улыбка.
— Служивый, заходи. Давно в моих хоромах живой души не было, — и отстранился, пропуская в землянку нежданного гостя.
Королев, нагнув голову, чтобы не задеть дверную перекладину, в нерешительности переступил порог. В самой землянке он также опасался выпрямиться во весь рост: потолок из сучковатых жердей, кое-как облепленный потрескавшейся глиной, тяжело провисал. Сергей вспомнил о срубленных вишнях в саду и решил, что хозяин употребил их на постройку своей халупы. В ней было не белено, не прибрано. Видать, заботливые женские руки здесь никогда ни к чему не прикасались. На деревянном столе-козлике с широкими щелями меж досок стоял алюминиевый полумисок. В нем плавали ломти черного хлеба, мелко нарезанный зеленый лук. Сергей пожалел, что оторвал человека от еды, извинился.
— Тюря — такая еда, что погодит всегда, — отшутился хозяин. Пододвинул гостю табуретку и сам уселся напротив, уложив на коленях большие, жилистые руки.
— Вижу, не признал меня, служивый, — не переставая приглядываться в упор, говорил он, — да и я не сразу разглядел тебя. Оказывается, дорогой гость пожаловал: отпрыск Платона Королева, машинист врубовой.
Теперь Сергей узнал в нем горного десятника Лукьяна Грызу.
— Выходит, путь держал в родительский дом, а угодил в блиндаж, — затаив невеселую усмешку, продолжал Грыза. — Теперь, считай, добрая половина поселка живет по-солдатски — в блиндажах да окопах. Немец всю Вишневую начисто снес. На траншеи, ирод, употребил. Понарыл их, как крот нор, а все оказалось понапрасну: наши узнали про ихний бастион, взяли да и обошли его кружным путем.
Старик ближе — колени в колени — подвинулся к Королеву, прищурился, как прицелился:
— Так что, в самом деле не признаешь Грызу?
— Только теперь узнал, Лукьян Агафонович. Бороды-то у вас до войны такой не было.
— Была, да не такая, это верно.
Разговорились. Королев узнал, кто из его друзей и знакомых ушел на фронт, кто остался.
— Детишки, бабы да такие старики, как я, — вот и весь наш теперешний «Коммунар», — с горькой усмешкой сказал Грыза. И вдруг спросил: — А заправилой знаешь, кто у нас все эти годы был? Десятник Шугай, Николай Архипович. Комендант самолично штейгером его назначил. Не знаю, как он теперь вывернется… — крутнул он головой.
Королев хорошо знал Шугая. До войны он работал горным десятником. Это был незаметный, тихий с виду человек, но дело вел в своей смене аккуратно и строго, по всем горным правилам.
— Как же он здесь остался? — спросил Королев. Грыза улыбнулся, погладил бороду.
— Чудной вопрос… А как я остался?.. А другие как? Не по своей же охоте к нему в лапы пошли. — Посмотрел строго на гостя и умолк.
До войны Лукьян Грыза состоял в религиозной секте баптистов. Сын его Ерофей также исправно посещал молитвенный дом. Работал Ерофей крепильщиком. Многим казалось, что ходит он на спевки к баптистам больше из страха перед своим суровым отцом. Был Ерошка от природы немногословен, скорее даже молчалив.
Вспомнив о Ерофее, Королев поинтересовался, где он теперь и что с ним? Грыза глубоко, шумно вздохнул и угрюмо склонил голову. В землянке надолго воцарилось молчание. Сергей в душе упрекнул себя: может Ерофей погиб на фронте, и он, Королев, своим неосторожным напоминанием о нем только растравил отцовскую рану, и поторопился утешить:
— Ничего, отец, за наше горе немец еще хлебнет…
Грыза забрал конец бороды в кулак, мял ее. Глаза его увлажнились, веки покраснели.
— Нет, не выхлебать ироду моей печали, — едва выговорил он и всхлипнул было, но сдержал вздох, встал и принялся ходить босыми крепкими ногами от двери к глухой стене, как в клетке — тяжело, грузно. Ходьба немного успокоила его. Обвисшие брови расправились, чуть приподнялись.
— Ты как, насовсем или на побывку? — спросил он уже иным голосом. Королев понял, что старик уклоняется от нелегкого для него разговора о сыне, ответил, что насовсем. Грыза задержал взгляд на его раненой руке, понимающе кивнул.
— Где же думаешь обосноваться, или еще не решил? — И не дожидаясь, что ответит гость, скептически оглядел землянку, сказал: — Можно б и у меня, да только пожелаешь ли остаться в этой берлоге?
— Спасибо. Место я себе найду, Лукьян Агафонович.
Старик вышел провожать гостя. Когда Вишневая улица осталась позади, сказал негромко и как будто таинственно:
— Пойдем, Серега, взглянешь на могилку…
Спустились по узкой кривой тропке в неглубокую ложбину, поросшую поздней темно-зеленой травой. Когда-то по дну ее протекал мутный ручей, вскипая на глыбах шахтной породы. Теперь русло высохло, обнажив изъеденные ржавчиной куски бросовой жести, ведра, разный хлам. На покатом месте, неподалеку от канавы, поднимался небольшой земляной холмик, заботливо обсаженный осенними цветами. У холмика кудрявился молодой тополь. Старик приблизился к нему и, опустив на грудь голову, замер в молчании. Затем медленно повернулся лицом к Королеву, выговорил пресекающимся голосом:
— Ерошка… сын мой… Единственное чадо мое… — и, морща лицо, сапнул носом.
Сергей снял пилотку. Стоял, думал: как же так случилось, что Ерофей Грыза здесь похоронен? Выходит, не был на войне, помер или убит при бомбежке?..
— Осиротел я навсегда, навеки… — всхлипывал старик, смигивая скупые слезы на широкую бороду.
Немного успокоившись, Лукьян Агафонович поведал, как однажды в полночь кто-то вкрадчиво постучал в оконце. По стуку он сразу узнал сына. Дрожащими руками засветил каганец, кинулся открывать дверь. Перед ним предстал полуживой от голода и изнеможения, давно не бритый человек в суконном, из тощего солдатского одеяла, больничном халате. В мигающем свете каганца пришелец показался Лукьяну Агафоновичу неземным существом, страшным призраком. Он в ужасе даже отшатнулся и уже готов был прихлопнуть дверь, но отчаянный крик «батя!» остановил его.
Ерофей бежал из лагеря военнопленных. Добирался к родному дому по ночам — одичавшей степью, глухими оврагами, балками. Спал, где придется: в скирдах соломы, в заброшенных колхозных овинах. Грыза скрывал сына в землянке. Когда, случалось, приходил к нему кто-нибудь, Ерофей прятался под дощатый полог, который служил старику кроватью. Лукьян Агафонович ясно отдавал себе отчет, какая суровая кара ждет его за скрытие советского военнопленного. В лагере Ерошка заполучил скоротечную чахотку. Лукьян Агафонович делал все, что было в его силах, стараясь спасти сына, но хлопоты оказались напрасными. Спустя месяц Ерофея не стало. Похоронил его старик ночью, чтоб
