я сел за парту. Теперь вот большое им спасибо. Будет у меня высшее образование, не беспокойся.
Алексей помолчал, добавил мягко, без зла:
— Я знаю, Вика, ты сердишься сейчас на меня. Но не моя вина, что любовного объяснения у нас с тобой не получилось. Ты инженер и лучше меня. Да и красивая внешность у тебя. Парни таких любят. Единственно, что мне в тебе не нравится, и я не могу не сказать об этом: ты судишь о людях «по-маминому»… Да-да — так. И, пожалуйста, не сердись за правду.
Вика молчала. Алексей вдруг совет дал, предложил:
— Знаешь что, приходи ко мне в цех. Ну, да. Тебе как инженеру это будет полезно. Я тебе покажу все, познакомлю с ребятами, и ты сама поймешь. Придешь?
— Не знаю, — ответила Вика.
— А что не знаю-то? Приходи обязательно, — твердо сказал Алексей.
Они расстались.
А через несколько дней Вика позвонила и сказала, что придет. Алексей был вне себя от радости. «Что с того, — говорил он себе, — что инженер? Возьми ее в руки и поведи в жизнь!»
Решил Вику удивить: купил ей красивые варежки. Вспомнил: жаловалась, что вот зима, а варежки еще себе не приобрела. Он завернул их в целлофан и понес на работу в кармане спецовки.
Но Вика не пришла. Алексей носил варежки еще три дня, а Вики не было. Тогда он позвонил ей на работу. Надеялся, что чужой голос сообщит: «Вики уже три дня нет на работе, она больна».
«Ту-ут, ту-ут», — гудит трубка.
— Алло, у телефона. — Слышно было, как Вика подула в трубку и кому-то засмеялась. — Алло!
«Она, конечно, она. Тогда о чем спрашивать?» — сказал себе Алексей и повесил трубку.
В тот же день дежурная по общежитию вручила Алексею телеграмму. Настя просила ее встретить.
На вокзале была обычная сутолока: пыхтели паровозы, сновали носильщики. Слышались возбужденные голоса: кого-то встречали, о ком-то спрашивали. Постепенно то же возбужденное настроение стало сообщаться и Алексею.
Заглушая голоса встречающих, призывно и устало загудел из лесу паровоз. Все притихли, а он все гудел, точно ему было трудно и звал на помощь друга.
Когда, наконец, Алексей отыскал Настю, она стояла уже на перроне и высматривала кого-то глазами в толпе.
— Настя, — чуть слышно позвал он.
Но Настя услышала его и, бросив вещи, побежала ему навстречу.
— Лешка, милый, приехал, а я думала, работаешь и не сможешь…
Она приподнялась на цыпочки и степенно, точно это был ее муж, поцеловала его в губы.
— Настя, Настенька, — словно очнувшись, крикнул Алексей, — приехала. А я тут…
— Сумасшедший, ты чего так кричишь? Люди услышат, — и Настя легонько толкнула его кулачками в грудь.
Алексей взял чемодан, но она тут же заставила его поставить на место.
— Вечно ты без варежек, того и гляди руки отморозишь. На вот, — и она подала ему великолепные варежки из козьего пуха. — Это тебе новогодний подарок. Там я твои инициалы вышила, чтобы не спутал с чужими. Ты ведь у меня растеряха, я тебя знаю, — доверительно и немного ворчливо сказала она.
Алексей стоял растроганный и, чтобы не показать этого Насте, полез в карман за папиросами. Его пальцы наткнулись на что-то мягкое, теплое. Варежки!.. Протянул их Насте и заметил, как засветились у ней счастьем глаза. Для виду побранила его за слишком дорогой подарок.
— Ничего, — сказал Алексей, — твои руки дороже.
Он взял Настин чемодан, а, увидев, у вагона одинокую старушку с большим узлом, прихватил и ее вещи.
— Куда тебе столько, милый, надорвешься, — запричитала старушка.
— Ничего, ничего, бабушка, я сегодня и паровоз, если надо, подниму, — и он весело подмигнул Насте.
Всю дорогу Алексей шутил, на душе у него было тепло, и ни разу он не вспомнил о Вике. Непроходящее, знакомое, сильное чувство прочно входило в сердце Алексея.
НОВЕНЬКИЙ
На печи нас четверо: сталевар Громов, первый подручный — Пашка Иванов, второй — я и третий подручный — новенький.
Новенький у нас недавно, а до него работал Синичкин, сейчас он служит во флоте. Синичкин — коренной уралец. Откуда у него любовь к морю взялась — диву даешься.
Бывало, печь правит после выпуска, а сам песенку про скалистые горы напевает. Ему и кличку дали «певец моря». Только не все он пел да мечтал; учился в морском клубе на курсах радистов и добился своего. После службы, я уверен, в мореходное училище поступит. Спать не будет, а любой конкурс выдержит…
Как-то все мы у Громова сидели и музицировали. Полонез Огинского разучивали: Громов на баяне, Иванов на мандолине, а я на гитаре такты отбивал. И никак мне партия первой гитары не давалась — то вступлю рано, то запоздаю, — все дело портил.
«Эх, — думаю, — Синичкина бы сюда! Мастер был до гитары…»
А теперь вместо него — новенький… Стоим однажды, курим. Смотрим, мастер Курилин ведет его. Сразу догадались, что к нам ведут — на других печах штат полный.
Новичок невысок ростом, крепыш. Идет степенно, даже осторожно, словно землю под собой каблуками ощупывает, а на печь и не глянет, хоть там и озеро огня, и первый раз посмотреть очень даже интересно.
Подвел его Курилин, представил: Новиков, зовут Иваном. Пожал он нам руки да так, что пальцы у меня хрустнули. Я было подумал, что хвастает силой, только вижу — не то в глазах. Грустные какие-то. Брови, точно вороньи крылья. Чем-то он мне медведя напомнил: тем ли, что с ноги на ногу при разговоре переминался, то ли силищей, но скорее всего угрюмостью.
Тут ему Курилин инструктаж по технике безопасности прочитал: куда, значит, ходить можно, а куда нельзя. А потом спросил:
— Очки-то в кладовой получил?
— Есть, — ответил новенький.
— Ну-ка, Иванов, приладь ему их, чтобы и он зрячим стал, у нас, брат, без синих очков, словно котенок слепой, ничего в печи не увидишь.
Снял новенький свою кепку, и ахнули мы. Лысый он, то есть не совсем, а стриженный под «нулевку». Осень уж глубокая, праздники на носу, а он без волос. Состригли. Где? Да известно — в тюрьме.
«Вот это да! — думаем. — Подсунули нам кого! И куда — в бригаду коммунистического труда!» Смотрим на новенького и молчим.
Я все ходил за новеньким и примечал, как он за дело берется. Вроде бы не ленится, не отвиливает ни от чего, но работает — через пень-колоду. И все казалось мне, что и лопату он не так держит, и кидает в печь не туда, все больше на порог. «Вот тебе, — думаю, — сила! Синичкин ростом
