Письмена моря, высеченные на лике людей моря. Да только знаки на Вашем лице исполнены большей горечи. Вас не ждет никакая Итака. И никакая Троя не побеждена. То, что Вы вышли искать, Вами не было найдено. Там, где ошибочные выкладки Вашей мечты хотели поместить Сипанго, Катай и Индию, раскинулся неведомый Европе мир — el novo mundi. Мир, о котором не подозревали Птолемей и Марко Поло. Ваш мир. Но ведь не то, что Вы искали, не заветная Ваша цель, не обещанные Вами страны.
Океанические острова Вы принимали за материк. А когда наконец прикоснулись к материку, приняли его за остров — Isla Santa, Святой остров, как сами Вы его назвали. Когда же Вы начали догадываться, что Вами, возможно, открыт еще неизвестный Европе континент, то ни разу не попытались проникнуть в глубь него. Даже в этом, последнем плавании Вы суматошно искали проход через ставшую на пути новую землю. И проход был, но только по суше через узкий перешеек, и на долю одного авантюриста, тайком вывезенного в бочке с Эспаньолы, где его одолели кредиторы, выпадет первым из европейцев пересечь преграду и увидеть новый океан{4}. Лишь не было водного пути, по которому Вы могли бы провести свои каравеллы, чтобы вручить наконец Великому хану Ваши пожелтевшие и пропитанные солью верительные грамоты.
Хаимака — Ямайка. За окоёмом — океанское царство, земли, которые еще до их открытия католические величества столь щедро даровали Вам и Вашим потомкам на вечные времена, но которые теперь, после того как Вы их открыли, столь же щедро раздаются по частям всяким авантюристам, пройдохам и ухарям. Вас норовят лишить не только Вашего вице-королевства, но и самой чести открытия. Португальцы, досадуя, что отвергли Ваше предложение и позволили Вам бежать в Испанию, станут утверждать, будто они, лучшие мореплаватели своего времени, конечно же, первыми доходили до новых земель, да только хранили открытие в тайне, чтобы никто не мог на нем наживаться, — тем самым предоставив наживаться Испании. Превосходный способ само отсутствие доказательств превратить в решающее доказательство. Некий флорентиец по имени Америго Веспуччи проследует вдоль нанесенных Вами на карту берегов, проследует с Вашей картой в руках, но датирует свои плавания несколькими годами раньше, чем склонит ничего не подозревающего картографа в Страсбурге{5} присвоить новым землям имя Америка, землям, которым — если вообще стоило давать им европейское имя — следовало называться Колумбией.
Один на кормовой надстройке, в плену своих чувств и чувствительности, Вы не можете уйти от догадки, что великое предприятие рассыпалось на осколки. И думается Вам, что имя, еще вчера столь гордо звучавшее во всем мире, уже предается забвению современниками.
Дни Вашего сидения на разбитом корабле неумолимо громоздятся друг на друга, и каждый из них, надо думать, исполнен и омрачен сведением счетов с историей, — историей, которую Вы так страстно любили и которая теперь, сдается Вам, готова оставить Вас.
И пришло мне на ум, сеньор Альмиранте, что не мешало бы малость отвлечь Вас, подобно Иову, оплакивающего свою судьбу, рассказав кое-что о том, что происходило на земном шарике с той поры, как Вы сели на мель у этого берега.
Не вижу ничего нелепого в моей попытке письмами достичь Вас через неполных пять столетий. Ведь время отнюдь не глухая, непроницаемая стена. Время вещь податливая, текучая, «здесь» и «сейчас» вполне могут перейти в некое отдаленное «где-то» и «когда-то».
Время, каким мы его воспринимаем, его ток и ритм столь же переменчивы, как береговая линия. У подёнки одно время, у мангового дерева — другое. Представление о времени индейцев отличалось от европейского. Ритмы моего столетия отличны от ритмов Вашего века.
Время как мера пережитого может быть короче или длиннее того, какое мы пытаемся измерить нашими песочными часами и хронометрами. Когда нам кажется, что мы измеряем время, на самом деле мы пытаемся измерить неизмеряемое.
Вчерашние события могут представляться нам бесконечно далекими, навсегда ушедшими в прошлое. События вековой давности могут восприниматься как нечто очень близкое, потому что не слабнет их власть над нами.
Прибой, катящий через Вашу песчаную банку к моему берегу, смывает все временные вехи. Сидя за словесной машиной и видя вдали горизонт, который был и Вашим горизонтом, я ощущаю, как постоянный в своей изменчивости Океан сжимает столетия, и прозреваю Вас в некой надреальности, которая в чем-то воспринимается реальнее многого из того, что мне привычно называть реальным.
Сипанго, Катай, Индия — земли, некогда покоренные Вами в мыслях, — Вам не дано их достичь. Другие найдут западный путь в страны Востока, но проку от него не будет. Кратчайшим путем в Индию останется путь восточный, мимо южной оконечности Африки, проложенный Бартоломеу Диашем еще до того, как началось Ваше смелое океанское предприятие{6}.
Верно, так уж повелось, что происходящее большей частью не очень-то отвечает нашим осознанным намерениям. Ход событий лишь случайно и далеко не полно подчиняется воле действующих лиц. Плывем ли мы на волне событий или мним себя призванными направлять их ход, почти всегда мы оказываемся не там, где маячила желанная цель.
Вы поистине очутились не там. Но именно поэтому последствия были куда серьезнее, чем если Вы нашли бы то, на поиски чего отправились. Четверть века, прошедшие с того дня, когда Вы, спотыкаясь, ступили на землю под скалами Сагриш, до часа, когда посадили свои корабли на здешнюю банку, в корне изменили физический мир человека. Сами основы людских воззрений — время и пространство — приобрели другие масштабы и значения; произошла переоценка, подобную которой можно наблюдать лишь в наши дни.
С приходом Ваших кораблей в море карибов началась новая глобальная действительность. Большая часть происходившего в последующие столетия так или иначе связана с Вашим океанским предприятием.
Сами Вы, понятно, не можете этого видеть. Каждый из нас ткет свой участок огромной ткани, не зная, собственно, каким будет узор в целом. Всегда сохраняются связи с былым, и всегда образуются связи с грядущим. Всякое действие неизменно ведет к другому действию: одно открытие поощряет другое, одно изобретение рождает другое, из мысли вытекает следующая мысль. Лишь после можем мы рассмотреть часть узора, только поглядев назад, способны в сложной совокупности различить какие-то звенья соединяющей нас причинной цепи.
На Вашу долю, сеньор Альмиранте, выпало вставить ключ в замок и отпереть ворота другим, но сами Вы не смогли переступить порог и даже не подозревали, какие новые обители откроются за ним.
Теперь я попытаюсь поведать Вам о последствиях Вашего начинания. Вряд ли все Вам понравится. Возможно, кое-какие напоминания покажутся Вам нетактичными. И многое наполнит Вашу душу удивлением.
Наверно, другие описали бы случившееся иначе. Даже происходящее сейчас разные глаза видят по-разному, и нет пути, который точно вел бы назад к подлинному истоку. Как рассказчик, как информатор я могу лишь излагать факты и события так, как сам их воспринимаю, как звенья в цепи, связывающей Ваше время, опьяненное открытиями, с моим, таким печальным временем.
II
Нам не даровано ни плавников, ни плавательного пузыря, как у рыб, и, однако же, мозг наш наставил нас, как доплыть до обеих Индий.
Линней
Сеньор Альмиранте,
Пишу Вам в голубую пору дня, когда с гор опускается прохлада, когда тускнеют багряные звезды гибискуса{7} и от вечернего бриза звенит колокольцами бахрома пальмовых листьев…
Сторожкая пора, когда все звуки слышатся отчетливее и словно бы приобретают более глубокий смысл…
К чему прислушиваетесь Вы, сеньор Альмиранте, в своем одиночестве там, на баре? К рокоту волн, бьющихся о далекие берега? К ветру, что пронизывает душу, беспощадному, как ураган около Верагуа, когда жизнь команды висела на единственном якорном канате? К звону кандалов, сковавших адмирала на борту адмиральского судна?
Или же к крикам смертельного ужаса, что разнеслись над островами Карибии, едва там утвердились Ваши люди?
До прихода сумерек я еще раз перечитал Ваши собственные заметки о встрече с нежданным.
Нетрудно понять, как эти строки всколыхнули Европу. Океан — безбрежный простор обманчивых волн — вдруг стал преодолимым, через него можно было доплыть до другого мира, с иными людьми. Наверно, рассказ об островах за горизонтом был воспринят как воплощение мечты о рае.
И сегодня, спустя почти пять столетий, страницы дневника, пусть не вполне, передают Ваше восхищение людьми, коим выпала привилегия стать первыми гражданами Вашего вице-королевства. И сегодня ощущается свежесть Вашего описания этих детей первозданной природы: нагие, любезные, безоружные, а кроме того, смышленые, воспитанные, полные дивного достоинства.
