Архаров не сразу вспомнил значение: имен-то много, а голова - одна.
– Гладкая, что ли? Ну и как? Гладка ли?
Левушка вытаращил черные глазищи.
– Какая еще тебе гладкая? Ей тринадцать лет всего!
– Иная и в тринадцать уже все себе отрастила, - сказал заинтересовавшийся беседой Бредихин. - А что, Архаров, неужто тебе ни одной тощей Глафиры еще не попадалось?
– Мне, Бредихин, вообще ни одной Глафиры еще не попадалось. Мне все больше Дуньки.
И это было чистой правдой - с дополнением лишь, что девицы, которых иногда навещал Архаров в скромных домишках петербургских своден, придумывали себе звучные французские имена, от коих за версту разило враньем, но в большинстве своем были именно Дуньками, Парашками да Агашками. Теории сие не противоречило: «Евдокия» означает «благоволение», для любвеобильной девицы имя подходящее, «Параскева», она же «Прасковья», - «приготовление», «Агафья» - «добрая».
– Иная попадется - так весьма и весьма, - заметил Медведев. - Коли чисто себя держит.
– Да ну вас, господа, с вашими Дуньками, - сказал раздосадованный Левушка. - Так и помрете, не зная ничего лучше Дунек!
И страшно удивился, что ему никто не ответил. Более того - старшие несколько смутились.
– Ты, Тучков, еще новости не знаешь, - начал было Архаров, но Бредихин перебил его:
– Левушка, у тебя мать сейчас в Петербурге, лети к ней живо, пусть всю родню на ноги подымет! Надобно, чтобы тебя до завтрашнего дня вычеркнули из списков.
– Верно, - сказал Медведев. - Тебе сколько, девятнадцать? Братцы, нужно его выручать.
– Да что стряслось-то? - Левушка, растерявшись, переводил взгляд с одного лица на другое, но старшие не находили слов, чтобы объявить: он, девятнадцатилетний, жизни не видевший, завтра отправляется в чумную экспедицию.
Тут подошел Матвей Воробьев и, не здороваясь, похлопал юношу по плечу.
– Что, и ты? - спросил хриплым голосом. - Ох, разорюсь я с вами на панихиды. Вы хоть с курьером шлите известия - кто, когда, нет ли меня в завещании.
– Таких шутников не худо под батоги уложить, - сердито заметил Медведев, еще только начавший осознавать, чем грозит новое назначение.
– Так сударь! Ты вдумайся - это гораздо лучше, нежели на приступе чтоб ногу ядром оторвало! Поваляешься дней пяток в горячке - и нет раба Божия. А то еще бывает такая прелесть, как пуля в живот - смерть от нее весьма мучительна.
– Матвей, шел бы ты со своими похоронными прибаутками, - строго сказал ему Архаров. - Нашел себе забаву.
Матвей несколько обиделся - обычно кладбищенские шуточки доктора пользовались успехом.
– Ты, Николашка, неучтив и зол, - сказал он. - Сам мне толковал, будто мое имя значит «дар Божий». Стало быть, все, что от меня, - тоже некоторым образом дар Божий. И быстрая безболезненная кончина должна быть причислена к наилучшим дарам!
– И то верно… - каким-то потерянным голосом заметил Бредихин.
– Такого проповедника первого надобно в Москву отправлять, пусть бы там зачумленным про безболезненную кончину проповедовал, - сердито сказал Медведев.
Тут на Архарова накатило.
– А что, возьмем Матвея с собой? - вдруг спросил он товарищей. - Поедет волонтером, а? Еще и в люди через это выйдет!
Медведев невольно рассмеялся. Ему еще не было тридцати, и, по его разумению, Матвей навеки упустил время, когда еще мог выйти в люди. В понимании Медведева карьера могла быть лишь одна - гвардейская.
Усмехнулся и Бредихин.
– У государыни на виду окажешься! - добавил он. - И прямая тебе дорога в лейб-медики! По Бургавовым стопам! Соглашайся, не кобенься!
– Матвей, ты же без нас один заскучаешь! Вконец сопьешься! Чего ты тут будешь торчать, аки хрен на насесте? Поехали с нами! - загалдели преображенцы.
Матвей задумался. Обвел взором (не совсем ясным после вчерашнего) знакомые лица. Вдруг резко развернулся и зашагал прочь.
Далеко он не ушел - Бредихин, обеспокоившись тем, что гвардейцы могли невольно обидеть доктора, пошел за ним следом и обнаружил его на лавочке.
Матвей ходил с тростью, которая ему частенько пригождалась - не только в пьяном состоянии, когда ноги плохо держат, но и отбиваться от шалунов, решивших сдуру, что кошелек, лежащий в кармане у пожилого записного пьяницы, легкая добыча. Сейчас он установил трость промеж широко расставленных колен, сложил на ее круглом стальном набалдашнике руки и уперся в переплетение пальцев плохо выбритым подбородком.
– Ты чего это? - спросил Бредихин.
– Оставь.
По лицу Матвея было видно - думает тяжкую думу.
– Мы же не со зла…
– Оставь.
Бредихин, чуя некоторую свою вину, уж собрался было позвать доктора выпить - тем более, повод такой, что лучше не придумаешь. Перед отъездом в чумную Москву прямой резон пить, не просыхая, до положения риз, чтобы не думать о скверном, потом же, на марше, хмель выветрится.
Вдруг Матвей вздохнул, выдохнул и встал.
– Еду, - объявил он.
– Извозчика тебе поймать? Сейчас велю Илюшке…
– Нет. В Москву с вами еду.
– Матвей, ты сдурел, - сказал на это Бредихин. - Сие у тебя с недосыпу. Поди проспись основательно.
– Нет, слушай… - доктор встал против гвардейца, взял его за плечи. - Знак, разумеешь? Божий знак. Еду, и все тут. Иначе - помру.
– Не помрешь.
– Нет, помру. Ты слушай… Я сегодня с утра… - Матвей задумался, потому что его утро случилось как раз после полудня, но исправляться не пожелал. -…думал. Кто я есть - червяк бессмысленный или Божья душа. Конечно, я человек пьющий. Весьма пьющий. И потому порой полагал, будто Господь меня покинул, коли столько пить дозволяет. Я даже один весь ваш Преображенский полк перепить могу, особливо когда угощают… И сегодня с утра вздумал я, будто Господь обо мне вспомнил. Будто глядит на меня и говорит безмолвно: Матвей, сделай над собой что-нибудь, а я подсоблю. Последний срок тебе, говорит, ты уж немолод, а коли до чертиков допьешься, то тут тебе и погибель… Я, Бредихин, уже дважды чертей ловил, один от меня в печку ускакал, я лбом в заслонку треснулся, лоб рассадил…
– Только дважды? - усомнился Бредихин.
– И вот с утра я живу и жду - протянет мне Господь руку или же нет? А тут - вы в Москву с собой зовете. Решил - еду! Или подхвачу поветрие - так хоть будет кому за мной до смертного часа в бараке присмотреть. Или уцелею… но что-то во мне тогда непременно переменится. Может, от жажды Господь избавит, может, еще что-то произойдет… не ведаю, однако еду! Буду работать в чумных бараках - там не до выпивки. Авось меня чума от нее отучит…
– Дурак, - сказал на это Бредихин. - Давай-ка я тебя домой отправлю.
Но усаженный на извозчика Матвей отправился прямиком к графу Орлову. Тот знал его не первый год - так что врач был допущен к занятому сборами графу и включен в состав экспедиции тем же вечером. Любопытно, что Орлов даже не задал вопроса, по какой причине запойный доктор просится ехать волонтером. Полагал, очевидно, что коли он сам вызвался добровольно, то и для прочих такое поведение естественно…
Преображенцы узнали об этом только накануне отъезда.
Левушка, который наконец дознался, из какой беды матушка должна его выручать, сперва завопил, что он товарищей ни за что не бросит. Потом, понуждаемый Бредихиным, отправился было к матушке - но с полпути вернулся.
– Какого черта? - спросил его Архаров, занятый сборами. Его собственное имущество укладывал денщик Фомка, а сам он занимался имуществом полковым. Рядовых отправляли на телегах, так что следовало озаботиться лошадьми, провиантом, фуражем, проверить всех и все, убедиться в полной готовности, а рядом оказался смертельно перепуганный, но уже принявший единственно возможное решение Левушка.
– Архаров, я со всеми.
Архаров повернулся к нему и посмотрел исподлобья.
Перед ним стоял девятнадцатилетний офицер - не мальчик нарядный, в облаке ароматной пудры и с головой, полной божественных аккордов, а офицер в мундире и при шпаге. И что же теперь - ругать его, жалеть его, отговаривать его?
Архаров решил, что незачем.
* * *
Чем дальше от Санкт-Петербурга - тем яснее ощущалась кратковременность осени.
По всем приметам, вскоре следовало ожидать ранних холодов. Кто-то видел чересчур рано пролетевших к югу журавлей - стало быть, на Покров приморозит.
Офицеры-преображенцы ехали вслед за измайловцами, развлекаясь беседой. Им не часто выпадал такой скорый и долгий марш, так что многие, привычные к верховой езде лишь в таком количестве, какое от них требуется в манеже, чувствовали себя весьма неловко. И Архаров - в том числе.
Он был равнодушен к лошадям, никогда не считал себя хорошим наездником. Смолоду еще бывал в манеже, но с годами убедил себя, что эта наука вряд ли когда в жизни пригодится. Разве что настанет день, когда, чтобы уйти в отставку в наиболее высоком звании, придется перейти ненадолго из гвардии в армию. Да и там не возбраняется офицеру ездить в карете.
