— Как красив твой Корансез! — сказала она маркизе. — И притом в нем столько веселости, столько увлекательности! На мой взгляд, это типичный француз, именно такой, каких я себе воображала, когда читала еще в Марионвилле романы Александра Дюма. Как ты будешь счастлива с ним!..
— Очень счастлива! — отвечала итальянка. И повторила, как бы объятая мрачным предчувствием: — Очень счастлива, но Бог не допустит этого.
— Бог допускает все, чего мы хотим, если только мы действительно хотим и если это не преступно, — возразила мисс Флуренс.
— Нет, — настаивала ее собеседница. — Мне много пришлось налгать Альвизу. Я буду за это наказана…
— Если ты так думаешь, — сказала американка, — то почему ты не поговоришь с братом? Или, может быть, ты возложишь это на меня? Пять минут разговора, и на твоей совести не останется ни капельки лжи. Полагаю, что ты имеешь полное право выйти замуж. Деньги твои! Чего же ты боишься?..
— Ты не знаешь Альвиза, — перебила ее госпожа Бонаккорзи, и на лице ее отразился настоящий ужас. — А если он вызовет его на дуэль и убьет?.. Ну, все равно, будем делать, как условлено, и Мадонна да будет за нас!..
Она на секунду закрыла глаза и тяжело вздохнула. Флуренс Марш смотрела на нее с изумлением. Она, англосаксонка, воспитанная в полной самостоятельности, никак не могла понять магнетического ужаса, который внушал своей сестре Наваджеро.
А маркиза в своих мыслях далеко унеслась от игорных зал и от своей собеседницы. Она видела маленькую капеллу Богоматери у Сосен в Каннах, где в течение нескольких месяцев она каждый день заказывала мессу, чтобы простилась ей ложь брату. Она видела алтарь, пред которым заставила Корансеза стать на колени и обещать, что они вместе отправятся на богомолье в Лоретту, как только брак их будет оглашен!
Провансалец верил в Мадонну почти так же, как верил в линии руки, с полускептицизмом и полуверой ребяческой и хитрой южной натуры, весьма сложной, несмотря на примитивность своих инстинктов, искренней даже в рисовке и несколько суеверной в самых положительных расчетах. В угрызениях госпожи Бонаккорзи он видел самую прочную гарантию своего успеха: раз влюбившись, женщина, в которой соединялось подобное благочестивое усердие с бурей страстей, самым роковым образом должна была прийти к браку.
Но, с другой стороны, он почти верил сам, что зажженные в маленькой каннской церкви свечи охраняют его от мести ужасного брата, безусловно, способного на все, лишь бы не допустить, чтобы состояние сестры перешло в другие руки. Он слишком хорошо изучил страшный характер венецианца и потому не удивлялся, как мисс Марш, паническому ужасу своей невесты. Но при всей своей ярости, что поделает Альвиз против брака, совершенного настоящим священником по установленной форме, когда будет недоставать только гражданской санкции, которая для благочестивой маркизы была совершенно излишней?
Но, верный старому изречению «две предосторожности лучше одной», Корансез был не прочь пригласить на эту церемонию нескольких лиц из своего круга — оно могло пригодиться в день неизбежного объяснения. Как он раньше не вспомнил о старом товарище, которого нашел этой зимой в Каннах и который был чист сердцем и невинен душой так же, как в то время, когда они вместе учились в старом лицее Людовика Великого?
С первого же рукопожатия, которым они обменялись при теперешней встрече, Корансез почувствовал эту юношескую невинность, эту чистую правдивость друга своей юности. Почувствовал он их и в невинном увлечении Отфейля баронессой Эли де Карлсберг. День за днем на его глазах вырастала эта страсть, о которой он только что рассказал своим собеседницам. Но он не сказал им, что, по его мнению, баронесса увлеклась молодым человеком не менее чем он ею. Тут он действительно мог похвалиться своей прозорливостью, которая и в этом случае, как и во многих других, оказалась незаурядной.
Но как ни был прозорлив южанин, а все же он не предвидел, что, воспользовавшись своим открытием для собственной выгоды, он превращал в драматический эпизод ту оперу-буфф, которой должен был быть его брак с госпожой Бонаккорзи. Когда Корансез говорил о самом себе и о своей знаменитой линии счастья, то постоянно повторял: «У меня всегда выходят забавные штуки…»
Действительно, в жизни, кажется, встречаются два весьма различных типа людей, и их вечное существование доказывает законность двух точек зрения на жизнь, в течение веков проводимых в комедии и трагедии. Каждый человек примыкает к одной из этих категорий, и редко встречаются люди, в которых смешиваются оба элемента. Для одного типа субъектов, похожих на Корансеза, самые романтические положения сводятся к водевилю. У другого класса, к которому — увы! — принадлежал Пьер Отфейль, наоборот, самые простые эпизоды превращаются в драму. Если первые любят, и любят искренно, то никогда любимая женщина не причинит им боли. Другие обречены на глубокие потрясения, на тяжкие волнения: все их идиллии суть трагические идиллии.
И действительно, стоило только поглядеть на двух молодых людей, один подле другого, в ту минуту, когда Корансез положил руку на плечо Отфейля, и с полной очевидностью обнаруживалась противоположность между этими типичными представителями персонажа из комедии и героя из трагедии: один крепкий и веселый, с блестящими глазами, с чувственными губами, самоуверенный и как бы брызжущий благодушием; другой — хрупкий и нежный, взор омрачен думой, он готов на страдание при малейшем соприкосновении с жизнью.
Когда подошедший пробудил его от мечтаний, то по его телу пробежала дрожь от враждебного чувства, которое он едва скрывал. Но эта враждебность не обидела хитрого южанина. Он отлично знал, что она бесследно исчезнет, стоит только произнести одно имя. Заставив своего друга подняться, он взял его под руку и начал так:
— Что за странная скрытность явиться сюда, не предупредив меня? Скрытность и глупость! Мы преспокойно могли бы пообедать. Сегодня я был за столом в самом лучшем обществе Монте-Карло: госпожа де Карлсберг, госпожа де Шези, мадемуазель Марш, госпожа Бонаккорзи. Ты не соскучился бы…
— Да в пять часов я и сам не знал, что поеду с шестичасовым поездом, — отвечал Отфейль.
— Знаю я это, — продолжал Корансез, — некоторые очень спокойно сидят в своей комнатке в Каннах, но вдруг, подобно Жанне д'Арк, слышат голоса, только совсем другие: «Rien ne va plus… Messieurs, faites vos jeux…». И вот банковские билеты начинают корчиться в их бумажниках, а луидоры танцевать в кошельках, и человек, сам не зная как, попадает за зеленое поле. Выиграл ты, по крайней мере?
— Никогда не играю, — отвечал Пьер.
— Все имеет свое начало, — возразил другой. — Но скажи, пожалуйста, ты часто сюда являешься?
— Сегодня первый раз.
— И ты всю зиму провел в Каннах! Недаром Дюпра называет тебя «мадемуазель Пьерретта». Ты слишком молод, чтобы быть таким благоразумным. Берегись, молодость возьмет свое. Кстати, речь зашла о Дюпра… Не имеешь ли ты известий о нем?
— Он все еще на Ниле с женой, но уже на пути в Каир, — отвечал Отфейль. — Он даже настаивал, чтобы я присоединился к ним…
— Но ты не пожелал ехать и провести с ними конец их медового месяца… Это еще благоразумнее, чем не играть, — подхватил Корансез. — Вот что значит не ехать в свадебное путешествие на здешний берег, как то делается во всем свете: хотят сфинксов, пирамид, пустынь, катарантов, разрушенных храмов… А в конце концов соскучатся со своей женой и ей опостылят, не успев даже устроить домашний очаг…
— Но уверяю тебя, что Оливье очень счастлив, — отвечал Отфейль с живостью, показывавшей, как близок был его сердцу друг, о котором Корансез говорил так шутливо.
Затем без сомнения, чтобы сразу обрезать всякие комментарии касательно отсутствующего, он прибавил:
— Да и что такое, говоря серьезно, свадебное путешествие сюда! Неужели ты находишь интересным это общество? — Он показал на толпу игроков, которая становилась вокруг столов все возбужденнее с каждой минутой. — От Ниццы до Сан-Ремо раскинулся рай растакуэров[11]. Это пошло, это гадко, это унизительно. Роскошная природа, опозоренная людьми, — вот этот берег… Серьезно, Оливье прав, предпочитая пустыню: стоит ли труда покидать Париж, чтобы ехать сюда и найти карикатуру на него?
— Это мнение парижанина, — молвил провансалец.
После эпизода в аристократическом клубе он питал против столицы злобу, которую облегчил, повторяя:
— Растакуэры! Растакуэры! Произнеся эту анафему, вы думаете, что все выразили. Но, говоря это, вы и не подозреваете, что близок тот час, когда вы, гордые парижане, станете провинциалами для Европы. Но это так, это так… Кто же отрицает, что на Ривьере есть авантюристы? Но зато сколько тут истинных аристократов! И эти истинные аристократы, разве они парижане? Нет, это англичане, русские, американцы. А взгляните на итальянцев, которые обладают не меньше вас умом и изяществом, да еще обнаруживают под этим изяществом темперамент, чего у вас никогда не было, и веселость, что вы совершенно утратили. А иностранки, которые встречаются на здешнем берегу! Говорить ли нам об иностранках? Не сравнить ли нам их с той куклой без сердца и ума, этой тщеславной игрушкой из папье-маше, которую называют парижанкой…
