В Оксфорд я поступил рано. Возможно, прозвучит нескромно, если я напишу, что в Итоне меня уже ничему не могли научить, но я жаждал более серьезных занятий и освобождения от ограничений школьной жизни ради университетской вольницы. Последний экзамен я сдал в лето перед своим двадцать первым днем рождения и был признан лучшим — большая редкость для такого молодого человека. Мой наставник хотел, чтобы я посвятил себя академической карьере, но после стольких лет упорного труда я наконец устал от занятий и сказал ему, что хочу отдохнуть, прежде чем принять решение относительно будущего.
Друг пригласил меня погостить у него в лондонском фамильном доме, чтобы насладиться оставшимися неделями светского сезона, и я принял его приглашение. Лето того 1890-го года было мирным. Англия топталась на месте; ирландский вопрос был искусно разрешен консервативным правительством лорда Солсбери; забастовки начала девяностых были еще впереди. Мир отдыхал между кризисами; никто не бряцал оружием, и даже дух ура-патриотизма на время угас. После своих оксфордских трудов я тоже, как и все вокруг меня, почувствовал себя в Лондоне убаюканным обманчивой надежностью, но неожиданно, безо всякого предупреждения, мать снова ворвалась в мою жизнь, и я оказался звеном в цепи событий, которые привели меня на церковный двор в Зиллане, где я предстал перед широко расставленными, в обрамлении темных ресниц глазами Джанны Рослин, смотревших из-под вдовьей вуали.
Глава 2
Наследником Стефена был его старший сын Юстас, и он пытался обеспечить Юстасу наследство… В 1153 Юстас внезапно умер.
Кристофер Брук. «Короли Саксонии и Нормандии»
Отчаявшись, Стефен прекратил бесконечную борьбу. Жить ему оставалось недолго, и он это знал: теперь, когда законный его наследник был мертв, его единственным желанием было умереть королем Англии… своим наследником он назвал Генриха Фицэмпресса. герцога Нормандии…
Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»1
Я собирался снять комнаты на Брутон-стрит, когда снова встретился с матерью. Мне не хотелось злоупотреблять гостеприимством моего оксфордского друга, и, хотя я планировал вернуться в Гвик, насладившись прелестями светского сезона за неделю или две, вдруг выяснилось, что это невозможно. Отец временно закрыл особняк Гвикеллис, что меня по меньшей мере удивило, и уехал в небольшое владение в приходе Морва на северном берегу Корнуолла, милях в пяти от Пенмаррика. Он давным-давно унаследовал ферму Деверол от своей матери, семье которой принадлежали земли в ближайшем приходе. Но эти земли десятки лет сдавались в аренду, и мне казалось, что он подзабыл о них, покуда весной 1890-го арендатор не умер, аренда не истекла, а некоторые юридические проблемы, связанные с поместьем, не потребовали присутствия хозяина. Когда я еще находился в Оксфорде, отец написал мне, что рассчитывает пробыть в Морве две недели; Найджел тогда совершал продолжительное турне по Европе, я собирался погостить в Лондоне, и особняк Гвикеллис неожиданно стал более пустынен, чем обычно; кроме того, диссертация отца о денежной реформе Генриха II продвигалась плохо, и он подумал, что смена обстановки может помочь делу.
По всей видимости, так и произошло; я был в Лондоне, когда получил от него второе письмо, из которого узнал, что он закрыл Гвикеллис на лето, решив остаться на ферме Деверол до осени.
«После стольких лет, проведенных в южном Корнуолле, — писал он, — я совершенно забыл, насколько красиво здесь, на более пустынном и живописном северном побережье, и обнаружил, что стремлюсь к одиночеству, которым мои друзья не позволили бы мне насладиться. Быть может, я окончу свои дни отшельником! Дай мне знать, когда захочешь вернуться в Гвик, и я распоряжусь, чтобы дом для тебя открыли, впрочем, я не сомневаюсь, что ты захочешь остаться в Лондоне до конца сезона и, надо полагать, получишь массу приглашений в загородные дома…»
Отец был прав; я действительно сначала хотел остаться в Лондоне до конца сезона и, конечно же, получил бы приглашения поехать за город, как он и предвидел, но я быстро разочаровался в сезоне, поняв, что возможность встретить девушек одного со мной возраста и положения была не столь велика. Разумеется, я был старшим сыном сельского джентльмена, но у меня не было ни титула, ни состояния, помимо скромного, выдаваемого мне раз в квартал содержания, и, как верно заметила Кларисса Пенмар, я не обладал привлекательной внешностью. Замужним белошвейкам и незамужним горничным в Оксфорде я, может, и казался достаточно богатым и аристократичным, чтобы привлечь их внимание, но для девушек своего класса и для их амбициозных мамаш оставался нулем без палочки.
И все же в Лондоне мне нравилось, несмотря на то, что сезон не оправдал моих ожиданий, поэтому, получив письмо отца, я решил оставаться в городе и извлечь из ситуации максимум удовольствий. Мысль поехать к отцу в Морву приходила мне на ум, но он меня не звал, а я был слишком горд и не мог явиться без приглашения, подобно потерявшемуся щенку, который прибежал к хозяину, чтобы тот погладил его по голове.
Однажды утром я как раз шел по Пикадилли к Брутон-стрит, чтобы осмотреть сдаваемые внаем комнаты, когда около Королевской академии нос к носу столкнулся с матерью.
— Марк! — Она приветствовала меня так, словно мы расстались четыре дня, а не четыре года назад. — Тебя-то мне и нужно! Ты знаешь новости?
— Какие новости?
— Боже мой, разве ты не читаешь колонку некрологов в «Таймс»? Твой кузен Реймонд Пенмар умер! По всей видимости, он был за границей — в Египте — и подхватил там холеру. Сгорел за два дня, как водится. Очень печально для Жиля. Послушай, Марк, подумай о том, что это значит. Теперь у Жиля остались только двое приемных детей, Харри и Кларисса, но они вовсе не Пенмары и даже не из его семьи. Еще я слышала, что молодой Харри буян, и не исключено, что Жиль в нем разочаровался…
Я слушал. Мне было противно, что она может так говорить, но я был слишком покорен силой ее натуры, чтобы развернуться и уйти прочь. В следующую секунду, прежде чем я успел запротестовать, она затащила меня в Грин-Парк и усадила рядом с собой на ближайшую скамью.
— Я писала тебе в Гвик — разве ты не получал моих писем? Как хорошо, что я тебя встретила! Воистину, неисповедимы порой пути Господни.
— Мама…
— Не будь гадким, Марк. Нам совершенно необходимо это обсудить…
Спасения не было. Как только мы сели на скамью, я сложил руки на груди и уставился на густую траву у наших ног, но мать была слишком возбуждена, чтобы замечать такие мелочи.
— …Так что я написала Жилю письмо с подобающими случаю соболезнованиями и сказала…
У нее хватило бесцеремонности написать человеку, который только что потерял сына, и предложить, что, коль скоро теперь я остался его единственным родственником мужского пола (о Найджеле она, как всегда, забыла), он мог бы оставить Пенмаррик мне по завещанию.
— Я подчеркнула, — сказала она, — что сохранить поместье в семье — дело Чести.
Я лишился дара речи, а когда наконец собрался с мыслями, чтобы сказать ей, что об этом думаю, она с триумфом произнесла:
— Я знаю, о чем ты думаешь, но ты не прав! Ты считаешь, что Жиль был слишком оскорблен, чтобы ответить, не правда ли? Так нет! Я получила ответ через неделю, и в письме было все, о чем я могла мечтать.
— Не хочешь ли ты сказать…
— Да, — кивнула она. — Да. Жиль хочет тебя видеть. Мы приглашены в Пенмаррик.
Я опять лишился дара речи. Но вдруг вспомнил Пенмаррик, неоглядные пустоши северного Корнуолла, вершины гранитных утесов, стены из серого камня и прямоугольные церковные башни этой необычной и далекой земли. Я вспомнил тот дом с башенками и зубчатыми стенами, вздымающимися над утесами, сияющую мечту, которую я хотел превратить в действительность, но, как мне казалось, недостижимую.
— Тебя это на самом деле так удивляет? — отрывисто спросила мать. — Но ведь голос крови не заглушишь!
Я ничего не сказал. Я думал о Пенмаррике.
— Марк, пожалуй, я должна с тобой кое-что обсудить. Мне не хотелось говорить об этом раньше, но теперь, когда борьба за Наследство вступила в решающую стадию и столь многое зависит от разговора с Жилем… — Она остановилась: — Марк, ты меня не слушаешь!
Я с трудом взял себя в руки.
— Извини.
— Видишь ли, я описала тебя Жилю. Я объяснила, что ты и выглядишь, и думаешь, и поступаешь, как Пенмар…
Это меня взбесило. Я слишком долго старался походить на отца, чтобы радоваться заявлению, что не похож на него. И прежде чем успел одуматься, сказал так резко, как только мог:
— Я настолько же Касталлак, насколько и Пенмар!
— Правда? — произнесла мать. — Хотелось бы мне верить в это так же, как ты.
