* * *
Альберт снял очки, потер раскрасневшиеся глаза и закончил:
– По этой причине разговоры о всяком, пусть только гипотетически возможном, насилии, все евреи мира воспринимают одинаково.
Альберт, кажется, собирался продолжить, но его прервал долгий раскатистый смех Володи. В полной тишине он смеялся так долго, что на глазах его выступили слезы. А после и сам смех перешел в рыдания.
– Что ж, – подытожил Генрихович, – у нас осталась еще одна история. Давай, Володя, соберись напоследок.
* * *
В моей истории не будет никакой мистики. Почти. Бывает, что жизнь куда страшнее пересказанных через третьи руки историй. Потому что она здесь и сейчас. Жила на свете девочка Валя. Из простой, можно сказать бедной семьи. Наивная, доверчивая. Красивая простой, глубокой красотой. Работала, училась на вечернем. Вся жизнь у нее была впереди. Знала Валя, что отучится она на отлично, что будет у нее дом или квартира, нашим государством всякому труженику гарантированная, что будет любимый муж и будут дети. Чрезмерно ли было ее желание? Нет. С большою долей вероятности так и было бы. Потому что училась она на отлично, работы не боялась; и был у нее друг. Друг, души в Вале не чаявший.
По выходным друг этот играл в клубном ансамбле на баяне. Для души играл, не для денег. А в понедельник вставал и шел на завод. И тоже был жизнью своей почти что доволен. Тоже знал, что впереди у него только хорошее. Но бывают и между близкими людьми обиды. Хотела Валя пойти в ресторан, послушать столичный джаз. А другу ее тогда не до ресторанов было, копил он на колечко и на свадьбу, чтобы по-человечески. К тому же взыграла в нем творческая ревность, не без этого. Одним словом, пошла Валя в ресторан с подругой.
И вскружил ей голову не то джаз, не то коктейль «карнавал», не то угостивший ее коктейлем красавец-саксофонист Саша. Хранившая душевную и телесную чистоту Валя не видела ничего дурного в том, чтобы принять приглашение и немного поговорить о музыке с Сашей и двумя его друзьями, Стасом и Альбертом. Валина подруга сперва согласилась отправиться в гостиницу неподалеку, но уже у дверей сказала, что ей пора домой. Вале же было одинаково неловко и оставаться одной, и отказываться от приглашения. Она сказала, что задержится буквально на полчаса. Но ребята раз за разом давили на жалость, льстили, подливали…
А потом изнасиловали ее. По очереди.
Вернулась Валя домой с червонцем, который вручил ей напоследок Саша. Рассказала эту историю матери, а пока та бегала в милицию, повесилась в чулане. Вечером ее друг, баянист Володя, осознав, какую ошибку совершил накануне, пришел свататься. С цветами. С кольцом.
Когда он ворвался в гостиницу, номер был пуст. В милиции поначалу зашевелились, но, узнав имена подозреваемых, быстро свернули расследование. Так уж вышло, что все они были детьми людей чересчур влиятельных, а доказательств у семьи погибшей не было никаких.
Три года Володя не мог жить. Сначала пил, потом лежал в психбольнице. Там он и встретил человека, рассказавшего ему про Дом вечного джаза и давшего адрес с несуществующей улицей на мятой бумажке. Володя ему тогда не поверил. Но первое, что он увидел после выписки, – была ресторанная афиша.
Да, это были они. Как ни в чем не бывало Саша, Стас и Альберт готовились выступить в том же ресторане. На вокзале троицу встретил увлеченный джазом восторженный и дураковатый провинциал Володя. Он таскал их чемоданы, бегал в магазин, обещал экскурсию по городу – все, лишь бы приобщиться к прекрасному. У Володи был с собой цианид, был нож. Он выбирал, как и когда кончит этих гадов, но неожиданно заметил указатель с названием той самой несуществующей улицы. И понял, что сегодня ему не придется марать рук.
* * *
Володя обвел взглядом троих товарищей. Генрихович следил за происходящим с нескрываемым интересом. Первым смог заговорить Альберт.
– Я не насиловал. Я был против.
– Практиковал непротивление злу насилием? – ухмыльнулся сторож.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Не всегда плохие поступки совершают плохие люди, – медленно проговорил Саша, словно сам не верил в свои слова. – Мы дураки были молодые. И ничего не знали о судьбе этой… Вали.
– На самом деле ее звали Лидой, – тихо сказал Володя. Вы даже имени ее не запомнили.
– И что теперь? – Стасик вскочил с лавки, половину его лица заливал горячечный пурпур, половина была белой, как простыня. – Думаете, можете нас запугать?
– Никто не будет никого запугивать, – спокойно ответил Генрихович. – И убивать не будет.
– А зачем тогда этот спектакль? – В словах Саши было больше усталости, чем вызова.
– Затем, что перед нашим выступлением хорошо бы душу очистить. Чтобы ничего не тяготило, чтобы только полет, импровизация, счастье. – Генрихович поднялся со своего стула. – Идем!
Он отпер дверь и вышел первым, за сторожем проследовал Володя. Лишь тогда, опасливо перешептываясь, выглянули в темный коридор Саша, Стасик и Альберт.
– Не отставайте, здесь без меня опасно, – крикнул Генрихович и свернул за угол.
Шли они впотьмах как будто целую вечность, пока сторож жестом фокусника не отворил двери в огромную концертную залу. Зрительские места пустовали, на залитой же светом сцене выстроились в ряд инструменты. Саша дрожащими руками поднял сверкающий сакс, который узнал бы из тысячи. Стасик перекинул через шею ремень барабана и погладил потемневшую кожу в пятнышках мальчишеских родинок. Альберт опустился на банкетку перед гробоподобным роялем, на пожелтевших клавишах которого отчетливо виднелись следы замытой крови. Володя взял свой старенький баян. Генрихович подошел к стоявшему на авансцене рекордеру и водрузил на него чистый рентгеновский снимок.
Стоило сторожу нажать на кнопку записи – и четверка заиграла разом, без раскачки. Генрихович сел, свесив ноги с края сцены, и мечтательно закрыл глаза. Музыка была прекрасна. Она фланировала от легкомысленности к напору, от жизнерадостности к меланхолии. Ее хотелось слушать не дыша, остановив сердце, мешающее идеальному ритму, и в то же время хотелось вскочить, чтобы танцевать под нее до изнеможения. Музыка останавливала время, стирала весь мир за пределами зала. Она стирала память о прошлых неудачах и тревожные предвкушения грядущих. Хотелось, чтобы она не кончалась никогда.
Первым стал задыхаться саксофон. В прямом смысле. Генрихович обернулся и увидел, как ожесточенно пытается Саша вдуть воздух в инструмент, но на самом деле раздувается сам. Глаза парня выкатились из орбит, шея расплылась, как у больного базедовой болезнью, живот и грудь надулись так, что водолазка задралась почти до шеи. Сакс ревел пожарной сиреной – Сашины пальцы продолжали исправно нажимать на клапаны. А потом Саша лопнул, как мясная хлопушка, разбрызгивая в стороны мелкую красную морось.
Остальных музыкантов объял ужас, даже с лица Володи сползло прежнее равнодушие, но было видно, что они уже не могут остановиться.
Следующим был Стасик. Палочки лопнули у него в руках, и Стасик с громовым грохотом принялся биться в барабан, ставший как будто каменным. Было видно, как ладони его окрасились кровью, доносился хруст костей, но барабанщик не сбавлял силы ударов, под которыми его конечности укорачивались, как карандаши под натиском точилки. Когда бить стало попросту нечем – из плечей Стасика торчали теперь бессильные культи – он опустился на колени и принялся бить в барабан лбом. Нескольких ударов хватило, чтобы голова его расплылась забытым на подоконнике плодово-ягодным мороженым. Но даже после этого Стасик – точнее, то, что от него осталось, – пытался из последних сил броситься на барабан грудью.
Альберт понял, что будет следующим, из глаз его брызнули слезы, и в этот же миг рояль, как огромная лягушка, проглотил его. Пока челюсть крышки трамбовала тело внутрь, не поместившиеся ноги по-кукольному вздрагивали в такт музыке. Высосав из жертвы все, что было можно, рояль срыгнул на пол горсть костей, выглядывавших из прорех кожаного колобка.
