Помимо игры в карты и жестоких зрелищ, два-три раза в неделю всей компанией отправлялись в бассейн, расположенный в десяти минутах ходьбы от виллы. Ходили бы и чаще, но вода, которую хотя и меняли регулярно, по воскресеньям, уже на третий день прогревалась и начинала цвести. Да и местные босоногие ребятишки, не приученные принимать душ, прыгали в бассейн сразу, прибегая с пыльной улицы, каждый раз добавляя новой грязи и мути, а с ней и всяческой заразы в нехлорированную благодать. Поэтому приходилось ограничиваться только первыми днями после смены воды, когда для афганцев она была еще холодна, а для изнывавших от жары северных жителей — то, что надо.
Томившиеся после обеда от безделья советники использовали, казалось, все возможности занять себя. Были отремонтированы электроприборы и сантехника, приведена в порядок ветхая мебель, вставлены в рамки и развешаны у кроватей фотопортреты любимых жен и чад, а перед виллой, к немалому удивлению афганцев, разбиты грядки и в землю, старательно просеянную от камней через железную кроватную сетку, посажены лук, чеснок и зелень к столу.
Скучавший, как и все, Валера, недовольный краткими ответами Дмитрия на свои вопросы, начал все чаще вступать в самостоятельные контакты с местным населением. Многие афганские военные летчики, жившие по соседству, учились в Союзе и говорили по-русски. Остановив кого-нибудь из них во внеслужебное время, Валера брал собеседника за рукав или свисающий край чалмы и начинал свои бесконечные расспросы. После часа-двух такой беседы несчастный афганец уходил домой, стараясь больше никогда не попадаться на глаза любопытному советнику, сторожившему у виллы очередную жертву, прислонившись со сложенными на груди руками к дверному косяку.
Как-то, после содержательной беседы на солнцепеке, Валера ошарашил всех новостью — оказывается, в здании аэропорта есть бар, в котором, несмотря на сухой закон, иностранцам подают спиртное. Сборы были недолги. Бар действительно работал, но застеснявшиеся советники долго стояли у дверей, решая, стоит ли без санкции начальства посещать злачное место со стойкой и уютно расставленными по углам столиками. Но в баре было пусто, а новых впечатлений мало, и любопытство взяло верх над выпестованным партией и компетентными органами пролетарским сознанием, строго запрещавшим поддаваться где бы то ни было тлетворному влиянию западного образа жизни. Дмитрия вытолкнули вперед делать заказ. Из спиртного в наличии оказалось только американское пиво в банках. Воблы и любимых сосисок с тушеной капустой к пиву, естественно, не нашлось. Поэтому ограничились только пивом, которое долго с видом знатоков и ценителей смаковали, отпивая маленькими глоточками из стаканов. Цена его, однако, оказалась такой, что повторить заказ никто не осмелился.
По дороге домой решили, что американское пиво в банках — дрянь. «Жигулевское» гораздо лучше и стоит у нас копейки, так что наверстаем по возвращении. Да и вообще, ходить в бар, где нет ни музыки, ни женщин, — неинтересно. Поэтому первое посещение стало последним.
От скуки и тоскливых мыслей об оставленных в Союзе семьях советников отвлекала только работа. Иван Игнатьевич, когда-то выдвигавшийся по партийной линии, решил не замыкаться на своей военной специальности и провести с афганцами дополнительно полезное массовое мероприятие. Идею о полковом собрании или митинге в поддержку Апрельской революции не одобрил Владимир Иванович, а вот в отношении содержательной лекции о пролетарских писателях было дано «добро». Иван Игнатьевич, забрав к себе в комнату уже всеми изученный учебник родной литературы, засел за работу, и это весьма обеспокоило Дмитрия. Дело в том, что, хотя между ними на почве общей любви к стряпне сложились приятельские отношения, в вопросах перевода они редко находили общий язык. Все началось с того, что как-то Иван Игнатьевич спросил:
— А в языке дари есть мягкий знак?
— Нет, — ответил Дмитрий.
— А как же ты тогда слово «лошадь» переводишь? — озадачил Иван Игнатьевич.
Дмитрий сосредоточился и попытался как можно более внятно объяснить проявившему неожиданный интерес к филологии собеседнику, что мягкость или твердость при произнесении того или иного звука в языке дари определяется его местом в слове и окружением, а в слове «асп» — лошадь на дари — все согласные произносятся твердо. Иван Игнатьевич недоуменно покачал головой, хотя вроде бы и принял такие объяснения.
Дмитрий не придал этому случаю особого значения, но спустя всего несколько дней Иван Игнатьевич обнаружил непорядок в автопарке полка и, почему-то перейдя на украинский язык, строго спросил афганского унтер-офицера:
— Що це таке?
Дмитрий перевел.
— Нет, ты переведи не «что это такое», а «що це таке», — стал вдруг настаивать Иван Игнатьевич, будто бы уловивший в переводе на дари отсутствие украинского акцента.
Дмитрий сначала даже не понял, чего же от него требует советник, но повторно перевел вопрос начавшему беспокоиться унтеру.
— Нет, спроси его — що це таке? — продолжал громко настаивать недовольный переводом Иван Игнатьевич.
Бедный унтер, относя гнев советника на свой счет, начал лопотать оправдания, жалуясь на суровые условия службы, тяжелую жизнь, бедность и отсутствие жены, стараясь хоть как-то смягчить закипавшего Ивана Игнатьевича, продолжавшего с каждым разом все более громко повторять:
— Що це таке? Ты переведи ему, — що-о це-е та-а-ке?
В конце концов доведенный почти до слез унтер бросился сам устранять непорядок на виду у оторопевших подчиненных, а Дмитрий попытался объяснить Ивану Игнатьевичу, что, как ни старайся, невозможно передать на дари колорит украинской речи в русском обрамлении. И «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя поэтому читать нужно только в оригинале, так как в переводе они теряют главное — нежное очарование вкраплений малороссийских слов в русскую речь. Бесполезно.
Тревожные ожидания Дмитрия полностью подтвердились, когда за три дня до лекции он получил ее текст для перевода. Задуманный Иваном Игнатьевичем пламенный панегирик писателям и поэтам революции изобиловал знакомыми по школьной программе стихотворными строками. Начал любитель отечественной словесности с Горького и, принимая во внимание ситуацию в Афганистане, решил сразу же вдохновить слушателей на продолжение борьбы за светлое будущее «Песней о Буревестнике»:
«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы…»
«Ну, это еще куда ни шло, — подумал Дмитрий, — но вот дальше, там где стонут чайки, и гагары тоже стонут, а „глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах“… Как все это объяснить сплошь неграмотным афганским солдатам, которые не только настоящего, но и в кино моря-то не видели, а таких птиц не то что не знают, даже названий никогда не слышали».
Дмитрий побежал к Ивану Игнатьевичу доказывать невозможность использования этого произведения для революционной агитации, так как все отведенное на лекцию время уйдет на ликбез — рассказ о холодных антарктических морях и их пернатых обитателях. Кроме того, нужно было раз и навсегда, во избежание будущих эксцессов, объяснить Ивану Игнатьевичу, что перевод литературных произведений — удел немногих первоклассных и весьма одаренных переводчиков, к которым Дмитрий, занятый рутинной работой, не относится.
Разговор состоялся. Долгий и тяжелый. Иван Игнатьевич, пойдя на некоторые уступки, наотрез отказался убирать из текста «Песню о Буревестнике».
— Чего здесь сложного, — настаивал он, — даже рифмы нет. Просто замени слова. Наши рабочие до революции тоже были не шибко грамотные, а все понимали. И эти поймут.
Что касается Маяковского, то «Стихи о советском паспорте» Иван Игнатьевич все же вычеркнул, вняв уверениям Дмитрия, что такие словосочетания, как «в тугой полицейской слоновости» и неологизмы «молоткастый» и «серпастый», не поддаются адекватному переводу. Но после долгих препирательств решительно оставил начальные строки «Левого марша», кратко и емко характеризующие, по его мнению, задачи военных в послереволюционный период:
Разворачивайтесь в марше!Словесной не место кляузе.Тише, ораторы!Вашеслово,товарищ «маузер».
Дмитрий понял, что других уступок от патриота Ивана Игнатьевича ждать нечего, и попытался перевести на дари оставшиеся в лекции литературные примеры. Но ту белиберду, которая получалась, никак нельзя было читать публично без подробных предварительных комментариев. И Дмитрий решился. Когда на следующий день заезжали к хазарейцу за свежим хлебом, он заглянул к нему в библиотеку и взял несколько томиков персидских поэтов, здраво рассудив, что чтимые и персами, и таджиками, и афганцами классики помогут ему выбраться с честью из сложной ситуации, не уронив достоинства Ивана Игнатьевича.
