Год назад Лешка получал паспорт, и перед ним встал вопрос выбора национальности. Мать — еврейка, отец — албанец, по закону он мог выбрать одно из двух. Мальчик хмуро спросил:
— А что хуже — быть евреем или албанцем?
— Как тебе сказать?.. Албанцы здесь чужаки, большая редкость. А русские чужакам не доверяют и их не любят.
— А евреи?
— Евреев, хоть они и свои, многие русские не любят еще больше. Обе национальности здесь не приветствуются. Дело в отношении людей к тебе.
— Мне плевать на отношения, я все равно никого не боюсь! — выпалил Лешка. — Ну, а к кому все-таки хуже относятся — к албанцам или к евреям?
Обсуждали всей семьей, и получилось, что к евреям все же относятся хуже и Лешке для будущего лучше не быть евреем. Так он стал албанцем, но воспринимал это насмешливо, часто говорил:
— Ребята дразнят меня албанцем. Мне-то плевать, ну какой я албанец?..
Когда Лиля сердилась на сына, то кричала: «Настоящий албанец, мусульманин!», а он смеялся: «Ведь если б я записался евреем, ты называла бы меня настоящим жидом».
Но в теперешней ситуации, когда Алешу могли выслать каждый день и Лиля решила подавать заявление на эмиграцию, медлить с разговором об отъезде уже было нельзя.
И вот они с Алешей усадили сына для серьезного разговора.
— Ты парень большой, надо поговорить, — сказала ему Лиля. — Мы собираемся подать заявление на отъезд.
— Куда? — насторожился Лешка.
— Мы хотим ехать в Америку.
— В Америку? Вот здорово! Тогда я стану американцем.
— Да, станешь, если разрешат уехать. Но подавать документы надо на отъезд в Израиль.
— В Израиль я не хочу, израильтянином не буду.
— Пойми, важно получить разрешение на выезд, оно дается только в Израиль. А дальше, уже в Европе, можно выбирать страну. Но ты должен молчать об этом, чтобы не пошли слухи.
— Я-то не разболтаю, мне наплевать. Только вы напрасно думаете, что никто об этом не догадывается. Ребята говорили, что Алешу высылают, и спрашивали меня, поеду ли я с ним.
Родители переглянулись, и Алеша сказал:
— Да, меня высылают. Но почему ты нам ничего не сказал об этих разговорах?
— Ха! А вы сами мне говорили? Раз вы мне ничего не говорили, то и я не рассказывал. Я что, не видел ваши чемоданы? Мы поедем все вместе?
— Вместе нельзя, потому что мы официально не зарегистрированы, — объяснила Лиля. — Нам с тобой надо подавать заявление на выезд в Израиль.
— Значит, зря я записался албанцем? Все говорят, что евреев лучше выпускают.
— Да, это так. Но все равно, в документах будет записано, что у тебя мать еврейка. А по еврейским законам национальность определяется по матери.
— Выходит, я все-таки еврей?
— Выходит, что еврей.
— Тогда получается, что евреем быть лучше. Но вы обещаете, что мы поедем в Америку?
— Обещаем.
На этом Лешка успокоился.
3. «Муравейник из двух муравьев»
Лилю с Алешей одолевала тревога: как быть с родителями — взять их с собой или оставлять одних? У Лили сомнений не было — оставлять стариков одних нельзя. Павлу уже 75, он сильно сдал; Августе — 73, она пока здорова и бодра, но сколько это может продлиться? И все же, если их взять, то как они перенесут тяжелый путь, как приспособятся к тяготам эмиграции, как адаптируются в новых условиях? Получалось, что оставлять их страшно, а брать с собой — опасно. Да и захотят ли они ехать? Они живут своей налаженной жизнью и довольны ею.
Действительно, Павел с Августой жили привычной суетливой жизнью старых людей. Августа с горькой иронией называла ее «наш муравейник из двух старых муравьев». Теперь этот «муравейник» был растревожен. Они расстраивались из-за судьбы детей и обсуждали между собой — ехать им с Лилей или оставаться и доживать одним. Как только просыпались, начинали думать, спорить, даже сердиться друг на друга и оба потихоньку принимали успокоительные. Павел вообще, став ворчливым, постоянно пререкался с Августой. Ей все тяжелей было с ним справляться.
Каждый раз, как Лиля заводила разговор и предлагала: «Папа, Авочка, вы должны ехать с нами», Павел хмурился и отрицательно качал головой.
— Доченька, ну зачем мы поедем? Больно нам расставаться с вами, но мы не поедем. Вам надо устраивать там свои жизни, вам еще жить да жить, а мы свои уже прожили. Иммиграция — это болезненный процесс, его можно сравнить с пересадкой деревьев. Чем дерево моложе, тем легче оно приживается на новой почве, а старые деревья болеют и сохнут, а потом умирают. Вы — деревья молодые, вы приживетесь. А мы с Авочкой не сможем прижиться на новой почве. Что я стану там делать? Превращусь в вечно ворчащую никчемность. Авочка легче привыкает, но и ей это будет тяжело. Мы впадем в ничтожество и станем вам обузой.
— Папа, что ты говоришь — как вы можете быть нам обузой?
Августа, русская женщина, не была «идише мама», типичной «еврейской мамой», не считала, что вся жизнь только в детях, и отвечала, глядя на Алешу:
— Сыночек, конечно, я буду тосковать по тебе и по Лиле с Лешкой. Но Павлик прав — наши жизни уже прожиты. Мы останемся здесь.
Дома Лиля тяжело вздыхала и с отчаянием говорила Алеше:
— Я просто разрываюсь пополам — я не могу лишиться тебя и не могу бросить отца с Авочкой. Что будет с ними здесь, если кто-то из них тяжело заболеет, умрет? Тогда другой останется один. Как я смогу помочь им оттуда, откуда нет возращения?
Алеша старался успокоить ее:
— Я тоже переживаю за них. Но они так решили, у них своя логика. К тому же ты даже не знаешь, на что их обречешь, если возьмешь с собой. Они люди общительные и привыкли жить широко. Там они будут тосковать по привычному окружению, по знакомым, впадут в депрессию. Павлик — человек громадного интеллекта. Он прав: что он станет делать в чуждом ему окружении?
* * *
После выхода на пенсию Павел некоторое время писал эссе «Русский характер»[3], был вдохновлен творческой работой, занят и бодр. Августа с любовью наблюдала, как он с утра рвался к пишущей машинке, как горели его глаза, как хотел он поделиться с ней мыслями и прочесть написанные фрагменты.
Теперь, под влиянием грустных разговоров и мыслей, Павел стал впадать в ленивую рассеянность. Старики сдают раньше своих сверстниц, впадают в апатию, страдают от своей забывчивости. Он вздыхал и часто повторял:
— Уходит из меня joie de vivre, радость жизни. Мы наши жизни уже не живем, мы их доживаем. Многое человек может преодолеть, но как преодолеть груз старости?
Августа с тревогой замечала, как он опускался внешне и внутренне, становился зависимым от нее в мелочах, повторял за ней, как эхо, ждал от нее указаний — что ему делать. Она просила:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
